Орфей. Ты об этом уже раз десять рассказывал, папа.
Отец (обижен). Ну что ж, как угодно, можешь не слушать.
Орфей снова берется за скрипку.
(Через минуту ему становится скучно, и он перестает дуться.) Послушай, сынок, ты играешь что-то ужасно грустное.
Орфей. Я и думаю о грустном.
Отец. О чем же ты думаешь?
Орфей. О тебе.
Отец. Обо мне? Вот так-так! Еще что скажешь?
Орфей (перестает играть). О тебе и о себе.
Отец. Правда, сынок, положение у нас с тобой не блестящее, но мы делаем все, что в наших силах.
Орфей. Я думаю о том, что с тех пор, как умерла мама, я брожу за тобой со скрипкой по террасам кафе, смотрю, как по вечерам ты бьешься над подсчетами. Слушаю твои рассуждения о меню дешевых ресторанчиков, а потом ложусь спать н наутро снова встаю.
Отец. Вот проживешь с мое, тогда поймешь, что это за штука — жизнь!
Орфей. И еще я думаю, останься ты один, арфа тебя не прокормит.
Отец (с внезапным беспокойством). Ты собираешься меня бросить?
Орфей. Нет. Я, видно, никогда не смогу это сделать. Я талантливее тебя, я молод, и я уверен, в жизни мне суждена иная доля; но я не смогу спокойно жить, зная, что ты где-то подыхаешь с голоду.
Отец. Это хорошо, сынок, что ты думаешь об отце.
Орфей. Да, хорошо, но тяжело. Порой я пытаюсь вообразить себе, что могло бы нас разлучить…
Отец. Ну-ну, мы ведь с тобой неплохо ладим…
Орфей. Будь у меня, например, хорошее место, где я зарабатывал бы достаточно, чтобы давать тебе на жизнь. Но это только мечта. Разве может один музыкант заработать на две комнаты и на два обеда и ужина в день?
Отец. Да у меня потребности очень скромные. Обед за двенадцать франков семьдесят пять сантимов, как сегодня, кофе, рюмочка ликера, сигара за три су, и я буду счастливейшим человеком на свете.
Молчание.
В крайнем случае я могу обойтись и без ликера.
Орфей (продолжая мечтать). Или вот, на железнодорожном переезде один из нас мог бы попасть под поезд.
Отец. Так-так! Который же из нас, сынок?
Орфей (тихо). О, мне это безразлично…
Отец (вздрогнув). Шутник. Чур не я! У меня что-то нет желания умирать! Какие у тебя сегодня мрачные мысли, дружочек. (Деликатно рыгает.) Кролик все же был неплох. Черт побери, ну и насмешил же ты меня! Когда я был в твоем возрасте, жизнь казалась мне прекрасной. (Искоса взглядывает на кассиршу.) А любовь? Ты подумал, что на свете существует любовь?
Орфей. Любовь? О какой любви ты говоришь? О тех девицах, которые могут нам встретиться?
Отец. О дорогой мой, разве угадаешь, где встретишь любовь? (Наклоняется к нему.) Скажи, у меня не слишком заметна лысина? Кассирша просто очаровательна. Пожалуй, даже чересчур шикарна. Больше подходит мне, чем тебе. Сколько, по-твоему, этой проказнице? Лет сорок, сорок пять?
Орфей (нехотя улыбается, похлопывает отца по плечу). Пойду, прогуляюсь по перрону… До поезда еще целый час.
Когда он уходит, отец встает с места и начинает кружить вокруг кассирши, которая бросает на жалкого посетителя испепеляющий взгляд. Отец сразу чувствует себя уродливым, бедным, плешивым, он проводит рукой по лысине и, уничтоженный, плетется к своим инструментам, собираясь уходить. Стремительно входит Эвридика.
Эвридика. Простите, мсье. Это здесь играли на скрипке?
Отец. Да, мадемуазель. Играл мой сын. Мой сын Орфей.
Эвридика. Как прекрасно то, что он играл!
Отец, польщенный, кланяется и удаляется, унося инструменты. Торжественный выход матери Эвридики. Боа, шляпа с перьями. С 1920 года она все молодеет и молодеет.
Мать. Вот ты где, Эвридика!.. Ах, какая жара… Ненавижу ждать на вокзалах. Гастроли, как всегда, организованы просто ужасно. Администратор обязан сделать так, чтобы хоть актеры на первых ролях не ждали целую вечность на пересадочных станциях. Как можно вечером играть с подъемом, если целый день торчишь в залах ожидания?