Убеждение в том, что можно и должно посвятить долгие годы и, может быть, даже всю жизнь осмыслению мира, окончательно сложилось у сына Мнесарха после знакомства с Анаксагором, сыном Гегисебула из малоазийского города Клазомен, «которого современники называли Умом — потому ли, что удивлялись его великому необыкновенному уму, проявившемуся при исследовании природы, или потому, что он первый выставил принципом устройства вселенной не случай, не необходимость, а ум». Еще до нашествия персов, где-то в 480 году, Анаксагор двадцатилетним молодым человеком побывал впервые в Афинах, спустя пятнадцать лет он поселился здесь, как ему, возможно, казалось тогда, навсегда, чтобы без помех заниматься тем единственным, что привлекало его в этом мире, — философией. (Это был, собственно, первый философ, надолго поселившийся в Афинах, так как до этого философы, уроженцы других греческих полисов, лишь наезжали время от времени в город Паллады.)
К сорока годам, когда Анаксагор начал читать свои лекции об устройстве вселенной, он был уже заметной фигурой; афиняне восхищались его способностью проникать в тайны природных явлении (так, он заранее предсказал солнечное затмение 463 года) и в то же время недоумевали: «Ему остались по наследству большие деньги, а он по беззаботности потерял все — вот каким неразумным мудрецом он был», — так писал об этом впоследствии философ Платон. Даже уважающим образованность и склонность к абстрактному мышлению афинянам казалось удивительным, что он бросил богатый дом на родине, оставил без обработки поля на пастбище овцам, чтобы ему ничто не мешало до конца своих дней заниматься философией, астрономией и математикой. Равнодушие знаменитого философа (которого Аристотель впоследствии считал живым воплощением собственного идеала «созерцательной жизни» и который не считал блаженным ни богача, ни властелина) к благам земным, его убеждение в том, что единственное, ради чего человеку стоит появиться на свет и жить, так это лишь «для того, чтобы наблюдать небо и на нем звезды, Луну и Солнце», — все это действовало на его учеников, в том числе и на Еврипида, даже еще сильнее, чем само его учение. Долгие годы общения с мудрецом из Клазомен, все помыслы которого были обращены к великим загадкам Космоса, способствовали тому, что и слушавшие его лекции (среди которых были и Перикл и Сократ) постепенно приучались подходить ко всему — и к своей собственной жизни, к бытию вообще — с недоступными для обычных людей мерками, до конца проникнувшись великим осознанием вечности и беспредельности мироздания. Впрочем, Анаксагор проявлял порой и неожиданный интерес к вещам более простым, например, к театру, занимаясь на досуге проблемами перспективы при разрисовке театральных декораций.
Основное сочинение Анаксагора «О природе», знакомство с которым уже в конце V века считалось обязательным для каждого образованного человека, начиналось словами: «Вместе все вещи были…», и этот тезис «все во всем» был основным философским принципом его понимания вселенной. Анаксагор считал, что мир, имевший начало, развивался из некоего первоначального состояния неопределенности, когда вещей как таковых еще не было, и движущей силой этого развития является Разум (Нус), существующий вне человека и пронизывающий собой все сущее. Целью же всех процессов, протекающих в Космосе, было, по мысли великого философа, появление человека как разумного существа и цивилизации. При этом он допускал возможность существования если уж не многих миров, то какого-то другого мира, недоступного для нас, но в целом подобного нашему. Он утверждал, что все сущее, все, о чем человек знает и о чем он может только догадываться, состоит из неразрушимых элементов — «семян вещей» — гомеомериев, бесконечных в своем количестве и качестве: «…следует полагать, что во всех соединениях содержится многое и разнообразное (в том числе) и семена всех вещей, обладающие всевозможными формами, цветами, вкусами и запахами». Семена эти существуют в бесконечном движении, а их упорядочение есть опять же результат мирового Разума, который был для клазоменского мудреца (недаром его все чаще обвиняли в безбожии) единственным богом и высшим законом вселенной. Вера в этот постигаемый лишь умозрительно Разум не мешала, однако, Анаксагору материалистически объяснять устройство вселенной, природу звезд, Луны и Солнца, доискиваться до естественных причин лунных и солнечных затмений и других метеорологических явлений.
Его ученики, философы Архелай (теоретические построения которого были также хорошо знакомы Еврипиду) и Диоген из Аполлонии, пытались развить дальше учение Анаксагора о Высшем разуме, представляя его как нечто материальное: так, Архелай отождествлял его в какой-то мере с воздухом. Что же касается самого Еврипида, то, хотя он избрал другой путь осмысления мира — через искусство, величественные концепции мироздания беспредельно уважаемого им Учителя, его поистине нечеловеческая интуиция и логика мышления оказали на него огромное влияние, о чем писали биографы Еврипида, о чем свидетельствует все его творчество. С годами он все больше походил на клазоменского мудреца и своим образом жизни, уединенным и созерцательным, своим вызывавшим осуждение сограждан равнодушием к общественной и политической деятельности, хотя он, конечно, всегда оставался сначала афинянином, а потом уже тем «гражданином вселенной», каким считал себя, если верить преданиям, его презревший все близкое ради далекого, все преходящее ради вечного учитель.
При всей своей погруженности в занятия науками Анаксагор немало времени проводил в обществе гетеры Аспасии, родом также из Малой Азии, слывшей одной из самых умных и образованных женщин того времени, истинной собеседницы философов. Через нее он сблизился с Периклом и стал бывать на тех вечерних симпосиумах в доме Аспасии, а затем и в доме Перикла, где не столько пили, сколько беседовали и спорили, добираясь до истины, и где встречались в то время наиболее интересные люди Афин. Не сохранилось никаких упоминаний о том, что на этих собраниях бывал и Еврипид, и это понятно: он был слишком молод, ничем не знаменит, человек довольно скромного происхождения и состояния, к тому же он трудно сходился с людьми, что мешало ему в отличие от Сократа, тоже неродовитого и небогатого, войти в это общество и впоследствии. И в молодые годы, и потом у сына Мнесарха, так нуждавшегося всю жизнь в верной дружбе и взаимопонимании («дороже всех даров надежный друг»), было мало друзей. Вероятнее всего, потому, что мало находилось людей, способных понять его взыскующую совершенства душу и имевших достаточно терпения, чтобы выносить его раздражительность, рано проявившуюся самоуверенность и резкость в обращении.
Однако не всем в Афинах свобода разума, смелый полет человеческой мысли, столь восхищавшие молодого Еврипида, казались безусловно полезными. Многие не скрывали своих опасений, считая, что отход от заветов отцов может иметь для афинского общества весьма печальные последствия, и одним из таких был Эсхил. По-видимому, почтительным поколением, Прометей восстал против этого замысла. Он украл у богов огонь и дал его людям, он вывел их из мрака, страха и дикости, приобщил к созидательной деятельности, научив ремеслам и искусствам. За это все, за то, что он «безмерно смертных чтил», разгневанный Зевс приказал Гефесту приковать Прометея к скале на далеком Кавказе, чтобы страшный орел клевал ему вновь и вновь выраставшую печень. (Представление так и начиналось: выкатывалась эккиклема, деревянная платформа на высоких колесах, на которой была скала и прикованная к ней кукла — Прометей.) Напрасно уговаривали его смириться с Зевсовой волей Гефест: «Великим, вижу, болен ты безумием», благоразумный Океан и хор Океанид:
Ты дерзок, не сдаешься ты, Под пыткой на своем стоишь, Не лучше ль дерзкий придержать язык?