Моральный компонент, вопрос исторической вины Пьера Дриё ла Рошеля, мы здесь осознанно оставляем открытым. Но так как интеллектуал, как замечает сам Дриё, обладает более высокими правами и обязанностями, то злым роком Дриё стало то, что он вступил на путь в этой тотальности. Дриё ла Рошель, кажется, и сам понял это в последние дни своей жизни, ведь дальше он дополняет, почти оправдываясь:
«Даже если они [интеллектуалы, Б. K.] ошибаются, то, все же, они взяли на себя необходимую миссию: быть не в том же месте, где масса. Впереди ее, позади или рядом с ней, это не играет никакой роли, но быть в другом месте. Будущее сделано из того, что видело большинство и меньшинство».
Так что и по этой причине имеет смысл выслушать то, что должно сказать меньшинство, в данном случае фашистская интеллигенция. Это поможет лучше понять проблемную область «фашистского искушения».
Текст «Récit secret» («Тайного рассказа») был написан Дриё за несколько недель до его самоубийства. Разделенный на три короткие части «Вступление», «Речь» и «Я, интеллектуал», он представляет собой последнее объяснение его политической позиции, а также заключительное слово жизни Дриё. Три части приведены здесь в переводе Хайдегард Шуберт.
8.1. Вступление
Я должен говорить: «я», а не «мы».
Я бы охотнее говорил «мы», но, все же, я интеллектуал, и я привык поступать только от самого себя, а французы, в свою очередь, всюду, где они соединяются в группы, настолько не сходятся во мнениях, что недопустимо, говоря о том или другом, говорить «мы» и ручаться за кого-то другого, кроме как за самого себя.
Тем не менее, я хотел бы говорить о процессе, который одним способом касался всех, и который, несмотря на разницу происхождения, мнений, характеров, мотивов и целей в достаточной степени оправдывает свое название – коллаборационизм.
Я хотел бы говорить об этом процессе, потому что после августа 1944 года никому не было разрешено говорить об этом даже с самой незначительной памятью, самым незначительным человеческим чувством и самым незначительным правдоподобием. Довольствовались лишь самыми дешевыми оскорблениями и самой большой клеветой. И чтобы сделать эту нетребовательность еще удобнее, в прессе, с ораторской трибуны или перед судами обвиняли, за исключением некоторых принадлежащих к числу легенд главных лиц, только статистов, которым нечего было сказать, или же посредственных или легко изобличаемых в мерзостях представителей. Само собой разумеется, они признавали себя виновными, и это было также и всем, что от них требовалось.
Поэтому я пришел. Я не признаю себя виновным.
Во-первых, я не признаю ваше правосудие. Ваши судьи, как и ваши присяжные, назначены таким способом, который отодвигает в сторону любое представление о справедливости. Я предпочел бы военный трибунал; с вашей стороны это было бы откровеннее, менее лицемерно. Затем ни следствие, ни процесс не ведутся по правилам, которые являются, все же, основой даже вашего понимания свободы.
Тем не менее, я не жалуюсь на то, что противостою юстиции, которая обнаруживает почти все признаки фашистской или коммунистической юстиции. Я хотел бы только заметить, что действия вашей так называемой революции, чтобы действительно оправдать себя в моих глазах, должны были бы находиться на высоте ваших судебных усилий. Но в настоящее время революция, которой гордится движение Сопротивления, во всем подобна той, которой утешались в Виши.
И движение Сопротивления есть и остается силой, которую трудно определить и трудно классифицировать, силой между реакцией, старым режимом, парламентской демократией и коммунизмом; у нее есть части от всех этих вещей и, тем не менее, она ни из одной из них не черпает настоящей силы.
Я здесь, как многие другие, должен быть осужден чем-то довольно преходящим и недолговечным, на что уже завтра никто не решится ссылаться без колебаний и страха.
Я не признаю себя виновным, я думаю, я действовал так, как я мог и должен был поступать как интеллектуал и как мужчина, как француз и европеец. В этот час я даю отчет не вам, а, в соответствии с моей позицией, Франции, Европе, людям.