8.2. Речь
Чтобы представить свои мысли, я последую за ходом событий.
I. Перед войной я всегда был националистом и интернационалистом.
Интернационалистом не в пацифистском и гуманитарном духе; не универсалистом, а в рамках Европы. Уже в моих первых стихотворениях, написанных в траншеях и военных госпиталях в 1915 и 1916 годах, я показал себя как французский патриот и как европейский патриот.
Я всегда отвергал интеллектуальную ненависть по отношению к какому-либо определенному народу. Мои первые стихотворения были озаглавлены: Жалоба европейских солдат, Вам, немцы. («Я не ненавижу вас, но все же, я сопротивляюсь вам всей силой моего оружия».)
После войны я и дальше продолжал в этом же духе, я беспокоился о Франции, ее благополучии, ее гордости, и в то же время я возлагал свои надежды на Лигу наций.
Сначала я верил, будто капитализм может обновиться сам собой, потом я отказался от этой наивной веры и в 1928 или 1929 году стал считать себя социалистом.
Мои книги «Mesure de la France», «Genève ou Moscou», «L'Europe contre les patries» свидетельствуют о постоянстве этого двойственного ощущения, которое связывалось с критическим, слава богу, достаточно бодрствующим духом.
Я вдоволь изучил все партии во Франции и научился презирать их. Ни старые правые, ни старые левые мне не нравились. Я подумывал стать коммунистом, но это было только выражением моего отчаяния.
С 1934 мои сомнения и колебания закончились. В феврале 1934 года я окончательно порвал со старой демократией и со старым капитализмом.
Но когда коммунисты объединились в Народный фронт с радикалами и социалистами, я отошел от них. Я очень хотел бы объединить демонстрантов 6 февраля с демонстрантами 9 февраля, фашистов с коммунистами.
В 1936 году я верил, что смогу найти такое слияние у Дорио. Наконец, правые и левые встретились. Я был разочарован французским псевдофашизмом, как другие были разочарованы Народным фронтом. Двойной провал, выгоду от которого получил старый, лежащий при смерти, но все еще пронырливый режим.
С Дорио и с моими товарищами из Parti Populaire Français я хотел добиться следующего: Я хотел снова создать сильную Францию, которая освободится от парламента и от ордена (масонов – прим. перев.) и будет достаточно сильна, чтобы навязать Англии союз, в котором господствовали бы равенство и справедливость. Франция и Англия затем должны были обратиться к Германской империи и вступить в переговоры, в которых царили бы разум и твердость; мы должны были либо дать Германской империи протектораты, либо подтолкнуть ее на Россию. Таким образом, у нас в нужное время была бы возможность вмешиваться в конфликт.
Когда Дорио потерпел провал, как совсем обычный ла Рок (вождь авторитарного движения «Огненные кресты» – прим. авт.), мы находились в нелепой ситуации. После Мюнхена [Мюнхенское соглашение 1938 года], за который я выступил безрадостно и с презрением, я покинул Дорио, удалился в свой кабинет и ждал катастрофы.
У меня было очень ясное представление о процессах 1939 и 1940 годов; я знал, что во Франции была невозможна революция, которую сделали бы сами французы. Революция могла прийти только извне. Теперь я снова думаю так, но, все же, в 1940 году я вопреки всей вероятности питал надежду.
II. С начала войны
Я не исходил, как многие другие, из представления о французском поражении: Для меня это было только одним фактом, символизирующим куда более общую ситуацию. Господствующее положение Франции в Европе пропало со времени расширения Британской империи, объединения Германии, а также процессов в России и в Соединенных Штатах.
Новая градация сил в мире поставила нас на второразрядный уровень.
Мы неизбежно должны были быть в какой-то блоковой системе и занимать в этой блоковой системе подчиненное место. Мы получили этот урок из нашего союза с Англией (30 лет). Против этого факта уже больше никто не сопротивлялся.
Так как я однозначно принял и обнародовал этот факт – он, по моему мнению, не является болезненным, так как относится к развитию мира и уравновешивается в глазах гуманиста и европейца – ко мне, прежде всего, стали чувствовать отвращение. Это отвращение естественное, и только достойный этого имени интеллектуал в состоянии стоически вынести его: Он должен продолжать и дальше выполнять это неблагодарное задание.
С того мгновения, когда мы стали второстепенной державой, которая должна включиться в какую-либо систему, остается вопрос, какой союз Франции полезнее для страны и для Европы. Я никогда не отделял друг от друга обе эти цели, которые для меня могли быть только одной единой целью.