Немецкая система казалась мне выгоднее в сравнении с другими, так как у Америки, Британской империи, Российской империи слишком много своих собственных интересов – и слишком много интересов вне Европы, чтобы они могли бы взять на себя ответственность также и за эту Европу.
Или же они разделят Европу: это как раз и происходит. Я же, напротив, хотел достичь единства Европы от Варшавы до Парижа, от Хельсинки до Лиссабона. Только соглашение между Германской империей, первой и центральной державой с сильным промышленным и экономическим потенциалом, и остальными континентальными нациями могло бы поддержать это единство.
Германия представляла себе это соглашение как немецкую гегемонию. Я принял эту гегемонию, как я принял французскую и английскую в Женеве, ради европейского единства.
По этому пункту я часто менял свое мнение; временами я сильно критиковал идею гегемонии и предпочитал ей идею федерации. В другой раз я думал, что одна идея связана с другой: не бывает жизнеспособной федерации без гегемонии, не бывает и жизнеспособной гегемонии без федерации.
На основе этих общих представлений я принял принцип коллаборационизма.
Я в 1940 году прибыл в Париж, с твердой решимостью, и хорошо осознавая то, что я на долгое время порву с самой большой частью французского общественного мнения. Я в полной мере осознавал все неприятности, которые я навлеку этим на себя, проникающие глубоко в сердце неприятности; но вопреки моим страхам и моим отступлениям я принудил себя сделать то, что считал своим долгом.
Тремя существенными идеями, которые я всегда подчеркивал и постоянно совершенствовал, были:
1) Коллаборационизм между Германской империей и Францией мог рассматриваться только в качестве одного из аспектов европейской ситуации. Речь шла не только о Франции, но также и обо всех других странах. Речь шла не об особенном союзе, а об элементе всей системы. Потому здесь не было никаких эмоциональных элементов. Я никогда не был германофилом, я говорил это громко и отчетливо. И я сохранил в себе всю мою особую симпатию к английскому гению, с которым я был гораздо лучше знаком.
2) Я решительно старался сохранить свой критический ум, и я могу сказать, что я сделал это как можно лучше и даже за пределом возможного – по отношению к немецкой системе, как и по отношению к британской, американской или русской.
Я сразу увидел, что подавляющее большинство немцев не понимало масштаб задачи и новизну средств, которых она требовала.
3) Также в то время, когда я включился в систему унификации и подчинения, которая удовлетворяла или должна была удовлетворять мои интернациональные, европейские идеи, я собирался защищать французскую автономию, и для этого у меня были очень ясные представления о внутренней политике, с помощью которой должна была осуществляться эта защита Франции.
Какими средствами я пользовался, чтобы воплотить эти общие идеи? Давайте оставим область отвлеченного и абстрактного, и обратимся к личному поведению.
8.3. Я, интеллектуал
Я, в середине своей жизни, с полным сознанием вел себя так, как это соответствовало моему представлению об обязанностях интеллектуала.
Интеллектуал, ученый, художник – это не буржуа, как другие. У него есть более высокие права и обязанности, чем у других.
По этой причине я принял отчаянное решение; но во времена великого переворота каждый человек находится в том же положении, что и художник. Государство тогда не указывает ни надежное направление, ни достаточно высокую цель. Так это было в 1940 году. Маршал предлагал нам единство, но также и только оно одно: Это была тень без содержания. Поэтому одни смельчаки отправились в Париж, а другие в Лондон.
Тем, кто поехал в Лондоне, повезло больше; но последнее слово в настоящий момент еще не сказано.
Я был в Париже, и вместе с несколькими другими мы взяли на себя задачу выйти за рамки национального, противодействовать общему мнению, стать меньшинством, на которое смотрели сначала со сдержанностью, сомнением, недоверием, и, наконец, прокляли его, когда в Эль-Аламейне и в Сталинграде железные игральные кости были брошены на чашу весов.
Роль интеллектуалов, по меньшей мере, некоторых из них, состоит в том, чтобы стать выше событий, также исследовать шансы, риски, испытывать пути истории. Даже если они в данный момент ошибаются, то, все же, они взяли на себя необходимую миссию: быть не в том же месте, где масса. Впереди ее, позади ее или рядом с ней, это не играет никакой роли, но быть в другом месте. Будущее сделано из того, что видело большинство и что видело меньшинство.