Нация – это не единственный голос, это созвучие многих. Всегда будет существовать меньшинство; и мы были им. Мы проиграли, мы были объявлены предателями: Это справедливо. Вы были бы предателями, если бы ваше дело потерпело поражение.
И Франция осталась бы ничуть не меньше Францией; а Европа Европой.
Я принадлежу к интеллектуалам, роль которых состоит в том, чтобы быть в меньшинстве.
Но что такое меньшинство? Мы – несколько меньшинств. Большинства нет. Большинство 1940 года быстро распалось, ваше большинство тоже распадется.
Движение сопротивления. Все меньшинства. Старая демократия.
Коммунисты.
Я горжусь тем, что относился к тем интеллектуалам. Позже над нами станут склоняться с любопытством, чтобы услышать от нас звук, отличающийся от привычных. И этот слабый звук станет все сильнее и сильнее.
Я не хотел быть тем интеллектуалом, который осторожно взвешивает свои слова. Я мог бы писать тайно (я подумывал об этом), писать в неоккупированной зоне, писать за границей.
Нет, нужно брать ответственность на себя, присоединяться к нечистым группировкам, познавать политический закон, согласно которому всегда нужно принимать презренных или ненавистных союзников. Нужно, по меньшей мере, замарать ноги, но не руки. Я не замарал своих рук, а только ноги.
Я ничего не делал в этих группировках. Я присоединился к ним, чтобы вы смогли приговорить меня сегодня, поставить меня на уровень привычного, обычного приговора. Судите, как вы говорите, так как это вы – судьи или присяжные.
Я отдал вам себя в руки, так как я уверен, что хоть и не сегодня, но, все же, со временем ускользну от вас.
Но сегодня судите меня, целиком и полностью. Поэтому я и пришел.
Вы не ускользнете от меня, а я не ускользну от вас.
Оставайтесь верными идеалу движения Сопротивления, как я остаюсь верным идеалу коллаборационизма. Не обманывайте больше, чем делаю это я. Приговорите меня к смертной казни.
Никаких полумер. Мышление стало простым, оно снова стало тяжелым, оно не опускается снова до легкомыслия.
Да, я – предатель. Да, я был заодно с врагом. Я принес врагу французский разум. Это не моя вина, если этот враг не был разумен.
Да, я – не обычный патриот, не ограниченный националист: я – интернационалист.
Я не только француз, я европеец.
И вы тоже таковы, неосознанно или осознанно. Но мы играли, и я проиграл.
Я ходатайствую о смерти.
Дополнение:
Свободный выбор человеком самого себя полностью совпадает с тем, что принято называть его судьбой.
Жан-Поль Сартр. Бодлер
Позор всем тем, кто жалуется на свою судьбу»1. Пьер Дриё Ла Рошель до конца остался верен этому девизу, сформулированному им еще в молодости. Все, что он совершил, все, из чего сложилась линия его жизни, было результатом свободного и осознанного выбора. И точку в этой жизни он тоже поставил сам – свободно и осознанно.
Дриё Ла Рошель покончил с собой с третьей попытки. Первую он совершил 12 августа 1944 года, приняв смертельную дозу люминала. Тогда его спас неожиданный приход Габриэль, прислуги, успевшей вызвать скорую помощь. Всего через несколько дней, едва оправившись в больнице, Дриё вскрыл себе вены, на этот раз умереть ему не дала санитарка, заглянувшая в палату. Впрочем, и эта случайность уже не могла ничего изменить. Отпустив себе еще полгода, чтобы написать исповедальный очерк «Рассказ о сокровенном», Пьер Дриё Ла Рошель совершил наконец свой «уход в никуда» ранним утром 16 марта 1945 года, когда никто не мог ему помешать, он принял три упаковки снотворного и для верности открыл газовый кран. В оставленной записке была лишь одна строчка: «На этот раз, Габриэль, позвольте мне уснуть». Ему было 52 года.
Политические мотивы этого самоубийства лежат на поверхности: Дриё – один из наиболее известных французских интеллектуалов, поставивший свое перо на службу фашизму. Фашистское мирочувствование притягивало его с юности. Уже в годы Первой мировой войны Дриё, по его собственному признанию, «был законченным фашистом, сам того не ведая»2, а через 17 лет, вскоре после прихода к власти Гитлера и сразу же после попытки правого антипарламентского переворота во Франции (6 февраля 1934 г.) он сделал окончательный политический выбор, во всеуслышание заявив – в книге «Фашистский социализм» – о своей принципиальной приверженности фашистской доктрине. Не ограничившись декларациями, Дриё вскоре [258-259] совершил практический шаг – вступил (в июне 1936 г.) в профашистскую Французскую Народную Партию, созданную Жаком Дорио (бывшим коммунистом, исключенным из ФКП за два года до этого). На протяжении 30 месяцев – вплоть до разрыва с Дорио в январе 1939 года – Дриё вел непримиримую борьбу с идеями Народного фронта на страницах партийного органа ФНП, газеты «Национальная эмансипация», а его выход из партии был обусловлен еще более резким сдвигом вправо – в сторону гитлеризма, заставившим Дриё переступить ту грань, за которой начиналось прямое предательство национальных интересов Франции: сразу же после капитуляции (июнь 1940 г.) он пошел на прямое сотрудничество с оккупационным режимом, приняв предложение германского посла в Париже Отто Абеца об издании литературно-художественного журнала. Этим журналом стал «Нувель Ревю Франсез», в течение двадцати предшествующих лет бывший рупором независимых французских интеллектуалов, а в 1940—1943 гг. благодаря руководству Дриё Ла Рошеля, превратившийся в рупор коллаборационизма. Этой акцией Дриё сжег за собой мосты и потому после отставки Муссолини (июль 1943 г), прозвучавшей как один из первых сигналов об окончании фашистского похода в Европе, ему оставалось лишь сожалеть о несбывшихся мечтах («Так вот что такое фашизм! Сил у него оказалось не больше, чем у меня – философа в халате проповедующего насилие<...>. Марксисты были правы: фашизм в конечном счете – всего лишь буржуазная самозащита»)3, хотя, будучи искренним в своих убеждениях, он сохранил верность однажды сделанному выбору: «Не будь я так стар <…>, я должен был бы стать солдатом СС»4, записывает Дриё в середине 1943 года. С каждым месяцем кольцо сжималось все теснее, но если «старость» избавила Дриё от необходимости умереть с оружием в руках, то «гордость» не позволила спастись бегством: «Я мог бы уехать в Испанию, в Швейцарию, но нет <…>. Я не хочу отрекаться, не хочу скрываться, не хочу, чтобы ко мне прикасались грязные лапы»5. Но что значило «не отречься»? После Освобождения Дриё грозил суд по обвинению в измене Родине, публичный позор, презрение большинства писателей, таких друзей молодости, как Арагон. Это было страшнее всего, и самоубийство все чаще представлялось Дриё единственным выходом из положения. В июне 1944 года после высадки союзнических войск в Нормандии, он констатирует: [259-260] «У меня нет ни малейшего желания унижаться перед коммунистами, тем более перед французами, тем более перед литераторами. Я, стало быть, должен умереть»6. Эта мысль начинает преследовать Дриё: «Я боюсь бесполезных унижений... Лучше будет, если я спокойно и достойно <...> покончу с собой в подходящее время»7.