Несомненно одно: решительно противопоставляя «слово» и «дело», рефлектирующую «созерцательность» и неотрефлектированный «поступок» («Мы делали историю, а это совсем не то же самое, что читать о ней»41, – не без вызова заявлял он), Дриё искал твердой, «последней» позиции в мире, хотя его поиски больше всего напоминали судорожные метания человека, хватающегося за все проплывающие мимо соломинки.
Строго говоря, сам Дриё за свою жизнь совершил всего два полноценных поступка – в августе 1914 года, когда он сумел подняться в штыковую атаку, и в марте 1945 года, когда он добровольно ушел из жизни. Все остальное (публицистические книги, политические выступления, участие в руководящих органах ФНП и даже коллаборационизм) было, в сущности, «полупоступками», оставлявшими пути для отступления. Дриё, если воспользоваться выражением Сартра, то и дело «ангажировался», но делал это лишь затем, чтобы немедленно «дезангажироваться», как бы взять свои слова (и «поступки») обратно.
Так, его недолгий «роман» с радикал-социалистами в 20-е годы кончился ясным осознанием того, что, будучи последовательно проведены в жизнь, их идеи непременно обернутся анархией. Вспоминая Первую мировую войну, когда немцы были врагами, в которых он стрелял вместе с заокеанскими союзниками, американцами, Дриё мучительно переживал тот факт, что, в сущности, французы убивали своих европейских сородичей, сражаясь на стороне чужеземцев: «Последние немецкие пулеметчики! Затерявшись в чужих рядах, в рядах американской армии, я со сжимавшимся сердцем смотрел, как вы умираете под новым Ватерлоо, под ударами нового врага»42. Это чувство вины перед «европейским отечеством» как раз и подвигло [273-274] Дриё на проповедь «континентального интернационализма», но опять-таки ему понадобилось не много времени, чтобы понять, что в европейском концерте держав роль первой скрипки, несомненно, будет принадлежать Германии, которая не раздумывая подомнет под себя Францию, тем более, что уже в 1934 году, побывав в Берлине и увидев реальный, а не книжный нацизм, Дриё испытал чувство «ужаса» и глубокой «безнадежности». Отсюда – сближение (во второй половине 30-х годов) с национал-патриотами из партии Жака Дорио, обернувшееся новым разочарованием: шовинизм в Европе равносилен ее самоубийству, ибо означает всеобщую гражданскую войну, – к началу 1939 года Дриё в этом больше не сомневался, а потому выбрал наименьшее, по его разумению, из всех зол – немецкий фашизм. Последний поворот в его политическом сознании произошел в 1943 году, когда он смирился с тем, что Европе предстоит стать «русской», – лишь бы она осталась «континентальной», не превратилась в «атлантическую», т. е. американскую.
«Пацифист» и «милитарист», «анархист» и «тоталитарист», «патриот» и «интернационалист», «социалист» и «фашист» попеременно, Дриё чувствовал себя пылинкой на социальных ветрах своей эпохи, и Франсуа Мориак с полным правом высказался о нем так: «Говоря о Дриё, я назвал его правым. Но я знаю, что это выражение неточно. Вернее будет сказать, что Дриё находился в центре – не в политическом, а в нервном магнетическом центре соблазнов, искушавших целое поколение»43.
Ни с одной партией, ни с одним движением Дриё не пошел до конца и сам причислил себя к отступникам: «Подлинный интеллектуал – это отринутый адепт: он, безусловно, человек веры, но он – вечный еретик <...>«44.
То и дело ввязываясь в политические сражения, Дриё в решающий момент испытывал неодолимое желание встать «над схваткой» («второй Ромен Роллан» – это тоже его самохарактеристика), уйти в «башню из слоновой кости», где можно было бы либо вовсе отрешиться от «суеты» (так в 1944 году Дриё едва ли не полностью забросил политическую журналистику и погрузился в «Упанишады»), либо предаться самоанализу. Причина, конечно, не в «трусости» Дриё (он умел преодолевать свое слабоволие), а в том, что, будучи наделен художественным даром, он оказался слишком чувствителен к [274-275] реальному многообразию и сложности жизни, чтобы всерьез поверить, будто ее можно заковать в стальную рубашку той или иной доктрины: «Я одинаково принимаю все идеи с тем, чтобы они взаимно корректировали друг друга»45. Для «человека действия», «вождя», певца «вечной войны» подобная фраза уже не просто ересь, а скорее преступление против того дела, которому он взялся служить.
«Я стану работать и уже поработал во имя установления фашистского режима во Франции, но и завтра я останусь столь же свободным по отношению к нему, каким был вчера»46 – наивность этого суждения заключается в том, что в нем Дриё пытается примирить голоса двух непримиримых людей – «воина», которым ему так хотелось быть, и того самого «клерка», которого он стремился презирать всеми силами своей души.