И это тоже manifestatio Dei - Божья режиссура в чистом виде.
Суверенная демократия
Осталось понять главное - в чем смысл и провиденциальность этой чаадаевской историософии для дня сегодняшнего?
Скажем сразу, что ничего по-настоящему значительного в сфере идей - кроме этого цикла «Письма о философии истории» - российская философия XIX, да и большей части ХХ века не создала. У нас этой дисциплины, собственно говоря, нет - главным образом потому, что господствующая доктрина мироустройства зависит от решения начальства. В годы моей юности пелась такая песенка, на мотив «Большой крокодилы»: «Материя первична, сознание вторично, вот так, вот так, а более никак. Но если нам прикажут, и сверху нам укажут, - то завтра весь народ споет наоборот!» Начальством декретируется место Земли во Вселенной и человека на Земле, марксизм и вопросы языкознания, сумма углов треугольника и сила тяжести. Единственное, что подлежит трактовке, - история, ибо она оперирует чистой эмпирикой. Почему яблоко упало на Ньютона - не может объяснить никто, включая субъективного идеалиста Ньютона, а почему надо закрыть «Телескоп» - понятно любому.
Если бы Николай I был умен хотя бы так же, как его старший брат, - он бы не только не запер Чаадаева под домашним арестом, но выписал бы его в Петербург. Потому что идеология суверенной демократии изложена в «Философических письмах» с исчерпывающей полнотой. Просто надо не возмущаться и не ахать, а спокойно спросить, как любят сейчас у нас: «Ну да. И что?»
И посмотреть фарфоровыми голубыми глазами. Николай I это умел.
Вот что он должен был ему сказать, тыкая философу, в своей манере, как тыкал он всем, от Господа Бога до последнего мужика: «Смотри, Чаадаев, что у тебя написано. У тебя написано, что христианство апокалиптично. Смотри письмо восьмое. Ты понял, Чаадаев? С христианством в мир пришла эсхатология. Неужели ты хочешь, чтобы мы, по выражению Александра Дюма, "вступили на путь европейского прогресса - путь, ведущий ко всем чертям"?»
Дюма, правда, тогда еще этого не сказал, но, вероятно, уже догадывался.
– Чаадаев, - сказал бы я далее, будь я Николай I. - Ты полно и точно описал Россию не как часть христианского мира, а как альтернативу ему. Это у тебя, по сути, сказано прямым текстом. И ты сетуешь на такое положение вещей, хотя прекрасно видишь, куда движется Европа! (А в XX веке, заметим, такое ли еще в ней сделается…). Ты говоришь, что только христианство приносит стране процветание, - но посмотри, каким рискам подвергаются процветающие страны, и какой ерундой одержимо их население. Тебе кажется, что своими бесконечными выборами, голосованиями, революциями и скандалами они творят историю? А я скажу тебе, Чаадаев, что все это чепуха чепух и всяческая чепуха, надо о душе думать и писать философические письма. И что ты мне ответишь, если я предположу, что все эти европейцы, столь любимые тобою, восприняли лишь внешнюю часть христианства и не проникли в его сущность? Если вся европейская секулярная культура и слишком светская церковь увлекли человека по ложному пути, а тайную сущность Христа понимает наш человек, с его сентиментальной меланхолией и кротким недеянием, являющий собою высокий пример свободы духа при почти полном отсутствии внешних свобод? Хорошо ли ты понял меня, Чаадаев? Видишь ли ты, как лично я и вкупе со мною все государоство российское растит из русского человека именно такой высокий образец, в Европе неведомый?
И он бы, конечно, кивнул, потому что боялся любого начальства, даже когда оно говорило с ним по-человечески. И задал бы мне, вероятно, один-единственный вопрос: «Хорошо, но тогда для чего же здесь я и такие, как я?»
– Очень просто, Чаадаев, - ответил бы я ему. - Ты и такие, как ты, здесь для того, чтобы тончайшим и пугливым своим умом проницать особенности русского развития. А потом специально обученные люди будут брать твои открытия на вооружение и из национальной драмы переименовывать в национальную матрицу. Для тебя такая жизнь - пытка, а для россиян - Родина. Ты хорошо описал нам ее системные признаки, спасибо, теперь мы поднимем их на знамя и будем дружно гордиться тем, чего стыдился и ужасался ты. Согласись, что жить вне истории ничем не хуже, чем постоянно ждать ее конца и видеть, как все к нему стремится.
И он отправился бы к себе на Басманную, где его никто бы не тронул. Ясно ведь, что тонкие люди ни для кого не опасны.
Там, где нас нет
Набросок путеводителя
Сергей Болмат
I.
Впервые я увидел инсталляции этого художника в Кельне, в музее современного искусства.
Он выставил города: Франкфурт, Лондон, Чикаго, Париж, Пекин, Токио. Все они были похожи друг на друга - макеты фантастических небоскребов самых невероятных цветов, энергичные супрематические скульптуры немыслимой раскраски, утопии изощренного провинциала, от которых иного простодушного космополита мог бы запросто хватить кондратий. Родом художник был из Африки.
Вот в такие колоритные пределы стремится всякий, кому долго не давали ездить по миру и одновременно много показывали по телевизору «Клуб кинопутешествий»: охота к перемене мест свойственна цепной собаке, как это изящно сформулировал однажды Томас Бернхард.
Я сам тогда, в конце прошлого века, недавно переехал в Кельн из умышленного русского города, который в одном путеводителе был назван «Лас-Вегасом девятнадцатого столетия». Все эти сахаринно-анилиновые сказочные миражи еще не до конца выветрились в те времена из моей собственной головы. Пафос этих скульптур был мне близок, смех разбирал меня в огромном пустом зале, но я еще не понимал тогда всей их иронической, язвительной горечи.
Всякий переселенец эмигрирует из тоскливой повседневности в невиданный миф, в те края, где нет готовых форм, где все разъято, смешано, разбито, иными словами - по ту сторону обыденности, если не бытия вообще. Новая жизнь в данном случае - это не преувеличение: достаточно заглянуть в класс на курсах изучения языка и посмотреть, как почтенный пенсионер из Ирана с ненавистью и тоской выговаривает неизбежное «Я приехал на велосипеде» под настороженными взглядами своих соучениц и соучеников любого возраста и национальной принадлежности.
Само собой, с первого взгляда кажется, что куда проще убежать от скуки, нежели терпеливо культивировать ее в качестве еще одной кормовой культуры. Тем не менее бодрым и напористым, понаехавшим тут бихевиористам, которые упорно мигрируют из провинции в метрополию, скука представляется скорее недостатком - либо питания, либо воспитания, - нежели экзистенциальной принадлежностью повидавшего виды сибарита, перемещающегося в обратном направлении - из гомонливых котлов цивилизации в райские кущи курортных оффшоров.
II.
Вполне понятно поэтому, что все выставленные на подиумах, воображаемые мировые столицы были нью-йорками. Нью-Йорк - это традиционная эмблема нового мира и связанных с ним романтических представлений о человеке - хозяине своей судьбы, преобразователе природы и общества, неутомимом пролетарии, постигающем, подобно Фаусту, на собственном опыте суть законов бытия. Здесь есть место подвигу, здесь героизм - это не пустое слово: достаточно вспомнить Лимонова, уехавшего в этот город вполне салонным советским культуртрегером и вернувшегося обратно убежденным национал-большевиком. Мэтью Барни прекрасно сумел передать нью-йоркский дух в своем третьем «Кремастере», где орудием бессмертия становится «Додж» - одновременно и молот, и наковальня, эссенцией нового человека - стальные зубы с примесью перемолотого в прах зомби, а школой жизни - монументальная попытка объехать всех на кривой, закончившаяся живописным увечьем, нанесенным дерзкому социальному альпинисту стражами законов мироздания - масонами и бандитами.
Нью-Йорк - это своего рода точка отсчета, ориентир, один из полюсов цивилизации, цель всякого мексиканского амундсена или египетского нансена. Здесь стоит побывать хотя бы для того, чтобы понять или почувствовать, как устроена современная глобальная психогеография, существенно изменившаяся со времен Беньямина и Дебора. Не случайно новые нигилисты - не те вдохновенные прагматики Тургенева и Якоби, которые пытались освободить язык повседневности от метафизических эксцессов, а нынешние безапелляционные проповедники, для которых всякое настоящее время - это досадная помеха, неустранимый зазор, то и дело назойливо мелькающий между исполненными священного смысла страницами, строчками и знаками и, в конечном счете, между законченным совершенством прошедшего и еще более поразительной безупречностью будущего, - не случайно они, в отчаянной попытке остановить время, выбрали своей мишенью именно Манхэттен как центр всемирного циферблата.