Выбрать главу

— Послушай, — почти шепотом проговорил Гейнц, — это тот самый Дельбрюк? Наш Дельбрюк?

— А ты думал!

— И там, в то время как я издыхаю в окопах, сидит какой-то барон фон Кюммель и трофейные команды собирают навоз для удобрения его полей?

— Так, наверно, и есть,— согласился фельдфебель.— Этот Кюммель не только барон. Он еще и группенфюрер войск СС и личный друг Гиммлера, и сам фюрер очень высокого мнения о нем, и еще там что-то, черт знает что...— сказал, пугливо озираясь, Арнульф.

— Откуда у тебя эта идиотская привычка оглядываться? — не выдержал Гейнц.

— У нас в дивизии, в абвере, работает племянник этого фон Кюммеля,— пояснил фельдфебель,— и если он услышит хоть слово о своем дядюшке...

— А может, ты врешь,— снова начал унтер-офицер.— Может, этот навоз здесь для маскировки — чтоб обмануть русских, продемонстрировать нашу уверенность, наше спокойствие или еще что-нибудь?

— Эшелон отправляется сегодня, как только стемнеет. Днем приказано держать его здесь, в тупике. Русские не догадываются, что на Шештокае стоят вагоны с заводским оборудованием, вывезенным из Вильнюса.

— И с навозом...— подсказал Гейнц.

— Навоз их не интересует.

— Я вижу, ты, дорогой, совсем утратил чувство юмора.— Гейнц сочувственно похлопал Арнульфа по плечу.— Русских не интересует навоз? А почему он должен интересовать меня, унтер-офицера Гейнца Корна? Почему я должен драться за какой-то Шештокай, отстаивать две гондолы лошадиного навоза?

— Можешь не драться,— пожал плечами Арнульф,— все равно, если русские захватят Мариамполе или узловую станцию Казлу-Руда, этот Шештокай можно будет выбросить собаке под хвост. Поэтому начальство и спешит. Мои ребята валяются без задних ног после этого навоза. Слава богу, задание выполнено. Сегодня отправляем эшелон.

— Ну, ну,— буркнул Гейнц,— хватит об этом. Где твоя мыза? Дождусь я сегодня водки?

Хутор, где остановился Арнульф, лежал неподалеку от станции, в тихой котловине, за зеленой шеренгой старых деревьев. Деревянный дом со стеклянной верандой и мезонином приветливо выглядывал из кустов сирени, улыбался солнцу, поблескивал стеклами, манил домашним затишьем, обещал прохладу и покой тому, кто устал в далекой дороге.

— Можно подумать, что нас ждут здесь за накрытым столом,— вздохнул Гейнц.

— Хозяева удрали. Мои солдаты спят в погребе. Дом пустой,— пояснил Арнульф.— Я в нем тоже не сижу: знаешь, как-то не по себе. Все кажется, что вот придет настоящий хозяин и попросит тебя ко всем чертям.

— Попросит? — засмеялся унтер-офицер.— Ты не совсем точно высказываешься, Арнульф! Вытурит в три шеи! Разорвет тебя на куски, сожжет и пепел по ветру развеет! Вот! И правильно сделает.

— В сорок первом ты так не думал...

— Не думать нас учили вместе с тобой.

— Я часто вспоминаю Ремарка. Помнишь, у него есть фраза: «Нас дрессировали к отваге, как цирковых коней».

— Я уже ничего не помню. Я забыл даже, как пахнут волосы моей жены.

— О-о, твоя Дорис сложена феноменально! Представляю, как ты мечтаешь о ней ночами.

— Ты просто дурачок.

— Благодарю за комплимент.

— Знаешь что,— сказал Гейнц.— Хватит нам с тобой кощунствовать. Где водка?

— Один момент. Устраивайся в этой комнате, я сейчас.

Они вошли в большую комнату со старинной резной литовской мебелью из некрашеного дерева. Низкий потолок пересекала толстая балка, грани ее были расписаны грубым орнаментом. Толстоногий стол, стулья с высокими спинками, скамьи у стен — все поражало своей суровой красотой, прочностью, чистотой.

И вот теперь хозяева этого дома должны прятаться где-то в болотах, спасая свою жизнь, а в доме топчутся чужие солдаты. За столом развалился пришелец в грязно-зеленом мундире, небрежно стряхивает на выскобленные добела доски стола пепел своей вонючей сигаретки, пробует царапать стол черными от земли ногтями, собираясь оставить на память каракули — свое имя.

Гейнц Корн и вправду сидел за столом, лениво развалясь в удобном деревянном кресле, чадил сигареткой, машинально водил ногтем по доске стола. Но думал о другом. Он то хмурился и сердито кусал сигарету, то закрывал глаза, словно от усталости, и тогда на лице его появлялось мягкое, мечтательное выражение.

Таким и застал унтер-офицера Арнульф. Он вошел в комнату, неся шестилитровый суповой термос.

— Можно подумать, что ты сейчас запоешь «О, грюне Рейн»,— сказал он.

— Иди ты знаешь куда! — огрызнулся Гейнц.— Наливай лучше.