Арнульф налил две алюминиевые кружки от фляг, быстро нарезал хлеб, открыл жестянку с паштетом.
— За фюрера? — нерешительно предложил он, усаживаясь напротив Гейнца и поднимая кружку.
— За нашу встречу,— ответил унтер.
Они выпили не закусывая, и Арнульф налил еще по кружке.
— Ты, наверно, часто вспоминаешь свой дом,— сказал он.— Я неженатый, мне легче. А у тебя роскошная жена...
— Вспоминаю ли я свой дом? — спросил Гейнц, глотая жгучую жидкость и чувствуя, что пламя охватывает его, поднимается к голове.— Вот смотри!
Он вытащил из кармана френча связку ключей на блестящем колечке и помахал ею.
— Ключи от дамского сердца? — попробовал пошутить фельдфебель.
— От моей квартиры,— хмуро бросил Гейнц.— Я ношу их с собой всю войну. Когда-то я мечтал о том, как вернусь домой, поднимусь по белой широкой лестнице на четвертый этаж, вставлю этот ключ — щелк! — и дверь откроется передо мной, как райские врата перед праведником.
— А теперь?
— Не знаю.
— Выпьем еще?
— Давай.
Теперь они пили молча. Говорить было не о чем. Когда-то вместе росли, сидели на одной парте, вместе учились у сердитого мастера Гартмана трудной профессии литейщика, но вот уже пять лет живут врозь, каждый наедине со своими мыслями.
— А помнишь, как мы купались в Рейне и как ты вытащил меня из-под бревна? — сказал Арнульф.
— Ничего я не помню, отцепись.
— А Дорис? — не умолкал фельдфебель, у которого четвертая кружка водки словно прорвала шлюзы молчания.— Ты помнишь, как за нею бегали ребята из Дейца, Мюльгейма и Дельбрюка? Я тоже был влюблен в нее, а она, видишь, выбрала тебя.
— Потому что я не был такой глистой, как ты.
— Раньше я не замечал в тебе такой злости, Гейнц. Ты же знаешь, я всегда тебя любил. Что ты ругаешься?
— Не люблю, когда распускают слюни.
— Ах, эти нервы, эти нервы!..— сочувственно проговорил фельдфебель.
— Оставь мои нервы! — закричал Гейнц.— Мне осточертело все на свете: и бесконечные отступления, и это вранье, которым нас начиняют.
— Фюрер всегда говорит только правду.
— Правду? Фюрер говорит только правду! А если бы полковник фон Штауффенберг положил свою бомбу на полметра ближе к фюреру[5] — что было бы тогда?
— Генералы-изменники захватили бы власть.
— Ага! И генералы, в свою очередь, говорили бы только правду. Что, не так? Они заключили бы договор с западными державами, а нас бы с тобой оставили биться с русскими. Завоевывать счастье и достаток для них. И ты снова собирал бы навоз — не для барона фон Кюммеля, так для графа фон Штауффенберга. Каждый старается для себя. Фюрер, министры, генералы. Так почему же мне запрещено думать о своей судьбе, искать мою правду, правду для самого себя? Почему, я тебя спрашиваю?
— Не кричи, тише, пожалуйста,— попросил фельдфебель.— Разве потише нельзя? И подумай, что ты говоришь?
— Говорю то, что хочу. И буду делать, что хочу. Я буду петь и плакать, когда мне захочется, а не тогда, когда прикажет начальство! Я домой хочу. И пусть все провалится в тартарары!
— Ты пьян!
— Все мы пьяные. В сорок первом были пьяные от побед, теперь — от разгрома.
— Ты все гнешь к политике.
— Если то, что меня бьют по шее, называется политикой, то я хочу говорить и про политику. Не хочу больше подставлять шею. Хватит с меня! Наливай, что же ты сидишь!
— Мы оба пьяные,— сказал Арнульф.— Хватит, наверно. Тебе ведь надо возвращаться в роту.
— Это не обязательно,— с пьяной откровенностью заявил Гейнц.
— Как? — фельдфебель удивился.— Ты не намерен?.. Неужели ты серьезно говорил про... дезертирство?
— А что? Может, и тебе захотелось?
— Что ты! Я просто хотел тебя предостеречь. Как своего бывшего товарища. Это же преступление!
— Ну, так будем считать, что предостерег. Бывай здоров, не чихай и не горюй.
— Куда так быстро? Посидел бы. Вспомнили бы о прошлом...
— Насиделся и навспоминался. Спешу к своей роте.
Последние слова Гейнц проговорил с неприкрытой иронией.
Арнульф проводил его, вышел даже со двора. «Хочет проверить, куда я пойду, сволочь!» — подумал Гейнц и нарочно, чтобы видел фельдфебель, свернул к станции.
Хмель выветрился сразу. Давно не чувствовал Гейнц такой ясности в голове и бодрости в теле. Он знал, что надо делать! Пошел сразу к водокачке, отцепил от пояса противогазную коробку, вылил из нее ром, хорошо прополоскал и наполнил водой. То же самое он сделал и с баклагой. Потом взглянул на узел. Хлеба было многовато для него. Плащ-палатка пригодится в дороге, а все эти хлебцы придется выбросить, оставить самое большее три штуки. Куда же их выбросить, чтоб никто не заметил?
5
Гейнц Корн имеет в виду покушение на Гитлера, совершенное 20 июля 1944 года членом подпольной организации полковником графом фон Штауффенбергом.