Вскоре пан обер-бургомистр снова изображает жертву нацизма и еще раз отправляется на Рейн, на сей раз уже для того, чтобы купить в самом очаровательном уголке Левенбургской долины — в Рендорфе — прекраснейший отрезок земли и построить себе там виллу, какой не может похвастать даже кельнский гаулейтер. Это тоже называлось «преследованием»?
Доктор Лобке вздохнул. К сожалению, ему приходилось молчать. Это нестерпимо — молчать, когда ты так много знаешь. Но ничего не поделаешь, спасение только в этом.
— Трудно окинуть взглядом семьдесят лет,— сказал он.— Вы прожили такую долгую жизнь, герр обер-бургомистр, что всего не упомнишь.
— Это правильно,— согласился Аденауэр.— Но я до сих пор помню лирическую реминисценцию из своего письма к родным после моего ухода в монастырь. Я писал: «Было туманное, весеннее утро, когда мы расстались».
— Я пытаюсь представить себе эту разлуку и не могу,— вздохнул Лобке.— Отец оставляет семерых любимых детей. Это просто трагично!
— Да, это было трагично. Мой Жорж, которому тогда было только два года, требовал от матери, чтобы она вернула ему отца. «Где мой папа? — кричал он.— Когда придет папа?» Я думал о своих детях и о своем несчастном народе. Отрезанный от всего мира, в жалкой монастырской келье, я изучал папские социальные энциклики «Рерум новарум» и «Квадрагезимо Анно», и предо мной вставала будущая Германия, вольная, демократическая Германия, в центре которой свободный человек, руководствующийся христианскими идеалами.
— Святая церковь поддержит вас в ваших стремлениях, герр обер-бургомистр.
— Я долго ждал. Терпение было моим верным оружием. Я должен передать людям то, что открылось мне тогда, в келье монастыря Марии Лаах. Чтобы впоследствии люди, оглянувшись сквозь туман и пыль времен, сказали обо мне: «Он выполнил свой долг».
— Именно это я и имел в виду, когда напомнил вам о монастыре Марии Лаах,— потупя глаза, тихо молвил Лобке.— Я изучаю вашу жизнь как образец для себя.
— Для меня образцом всегда служил капитан Маквирр из повести Конрада «Тайфун». Вы помните, как он вел через океан свой пароход «Нань-Шань», набитый дикими китайскими кули? Как боролся сразу с тремя стихиями: небесной, морской и человеческой. И как победил! Маквирр, обычный капитан, средней руки человек,— и вдруг титан!
— К сожалению, я не читал Конрада.
— Прочтите, милый господин Лобке, непременно прочтите. Я понимаю: прежде вы не могли брать в руки его книги, ведь Конрад — поляк по происхождению, а поляки, согласно нюрнбергским законам, принадлежат к низшей расе...
— Не вспоминайте, прошу вас, тех ужасных времен...
— Я пошутил, господин Лобке, я только пошутил! Ведь я знаю, с какой святой миссией пребывали вы в пещере львиной все эти страшные годы.
— А разве нынче мы не пребываем в такой же точно пещере? Алианты обращаются с нами как завоеватели, и только. До сих пор не аннулировано запрещение деятельности политических партий.
— Но мы добьемся устранения этого запрета. И у нас будет самая могущественная в Германии партия! Разве не для этого едем мы сегодня к господину епископу?
Лобке кивнул на шофера-американца: не понимает ли он по-немецки? Бургомистр с видом заговорщика усмехнулся. И доктор Лобке усмехнулся в свой черед. Ему стало смешно от наивности этого семидесятилетнего старика. Он хочет основать новую немецкую партию! Жди, пока алианты устранят запрещение. А того он не знает, что немецкая партия существует, существует подпольно, всегда будет существовать партия национал-социалистов, основанная Адольфом Гитлером. И он, доктор Лобке,— один из ее спасителей. Он — в пещере львиной. Был и есть. Меняются правительства, партии, а он, доктор Лобке, остается, как остаются подобные ему вернейшие из верных. Пещера львиная!
Машина уже кружила по шоссе, ведущему в монастырь. Доктор Лобке оглянулся, увидел внизу черепичные кровли Зигбурга, зеленые леса и глиняно-желтые горы. Поморщился. Жухлая краска глины не соответствовала его нынешнему настроению. Глина всегда ассоциировалась у него с могилой, со смертью, а он не собирался еще умирать... Он будет жить и выпускать во все стороны, как вестфальский дуб, мощную поросль!