Где-то вызванивали колокола, возвещая конец карнавала. Когда-то Пиппо считал, что колокола общаются с богом. Знал, что они оплакивают мертвых, сзывают людей на молитву. Сегодня колокольный звон — на радость. Металлические голоса сплетались в одно-единственное слово: Клодина, Клодина, Кло-ди-на, Клодин-дин-на!
— Пора,— сказал он.— Ты иди. Отдохни.
— Куда же я пойду?
— К матери.
— А ты?
— А я поброжу здесь.
— Я не хочу оставлять тебя одного.
— Ты устала.
— Ни капельки!
— Кроме того, мне необходимо подумать.
— О чем же тебе думать?
— Ну... о чем. Ведь теперь я буду твоим мужем, у нас будет семья, нужно о ней заботиться...
— Лучше поцелуй меня! Давай походим по берегу. Тут совсем близко — пляж. Песок. Настоящий песок. Мы можем выкупаться. Ты не боишься купаться ночью?
Они добрались до песчаного пляжа, мгновенно разделись и побежали в море. Белые руки Клодины светились под лунным светом. Вода стекала с них крупными каплями и горела бликами белого сияния. Потом девушка перевернулась на спину и лежала на воде, выставив молодому месяцу острые соски маленькой груди, распустив волосы.
— Я плаваю как рыба. А ты умеешь плавать? Давай заберемся в море так далеко, чтобы не видно было берега.
— Давай.
Долго плавали они, плескаясь и брызгая друг на друга, били ногами по теплой и мягкой воде. Когда вернулись на берег, уже светало.
— Теперь ты пойдешь и немного поспишь,— сказал Пиппо.
— А ты?
— Я устроюсь где-нибудь на улице. Не сбрасывать же мне с постели дона Гайярдоне.
— Завтра кровать будет наша. Поцелуй меня, и я пойду.
Он проводил Клодину домой, а сам снова спустился к морю. Долго сидел, смотрел на воду, ни о чем не думая. Счастье переполняло сердце. Клодина принадлежит ему. Клодина! Клодина! Клодина!
Имя звенело у него в ушах, словно звон колоколов Италии. Клоди-дин-на.
Когда заалело за горами, высоко на границе неба и щербатой каменистой земли обрисовались неуклюжие очертания францисканского монастыря. Только тогда Пиппо вспомнил рассказ дона Гайярдоне о подозрительных людях, скрывающихся за монастырскими стенами. Вспоенные волчьим молоком. Кто они? Почему он не расспросил как следует дона Гайярдоне? Да и знал ли дон Гайярдоне что-либо определенное? Он сам, Пиппо Бенедетти, должен был узнать обо всем. Это нужно было сделать сразу, как только услышал рассказ дона Гайярдоне. У него в кармане был репортерский жетон «Униты». Он коммунист! Чувствовал себя ответственным за дела всего мира. Быть может, там скрываются фашисты? Быть может, собираются там не только итальянские фашисты, но и немецкие? Рыжие монахи, рыжие пришельцы, говорил дон Гайярдоне. Почему он не пошел туда сразу? Забыл или не хотел, чтобы об этом знала Клодина? И Пиппо решился.
Путь его лежал в монастырь. Дорога оказалась тяжелой и далекой. Когда он очутился наконец у ворот, над горами показалось утреннее солнце. Генуя лежала далеко внизу, белая и блестящая, как перламутр. Только на соборе Сан-Лоренцо выделялись тигровые полосы в этом белом городе, но отсюда Пиппо не видел собора, помнил его со вчерашнего дня.
Монастырская стена заросла бугенвилией. Фиолетовые, как морская вода у скал, цветы свисали над калиткой, к которой приблизился Пиппо. Потемневшая от непогоды веревка пряталась среди густой зеленой листвы. Бенедетти дернул за веревку — за стеной раздался звонок, но никто не открыл калитки, и Пиппо дернул еще раз. Наконец тяжелая калитка заскрипела, и толстый монах, с глазами фанатика, недоверчиво и подозрительно уставился на Пиппо.
— Чего тебе, сын мой? — спросил он.
— Я из газеты,— сказал Пиппо и махнул перед носом у монаха своим жетоном.— Репортер римской газеты, отче!
Он нажал плечом на монаха, а когда тот не проявил готовности отступить с дороги, слегка оттолкнул его и очутился по другую сторону стены. Вошел в обитель, подготовленный к хорошему и к плохому. Увидел кампаниллу — стоящую отдельно колокольню,— высокую и суровую. Увидел часовню с отворенной дверью. В ее темной пустоте горели свечи. Черно-красные цвета господствовали там, геральдические краски ночи, цвета смерти, пожарищ, засохшей крови. Прежде эти краски вызывали в сердце Пиппо торжественность и экстаз, теперь напоминали о войне, смерти и крови. Он прошел мимо часовни твердыми шагами и повернул дальше, к кельям, и в сердце у него были только хмурые воспоминания и ненависть.
В кельях были отворены окна. Пиппо заглянул в одно из них, в другое... Солома на полу, грубо вытесанные кресты по углам. Быть может, дон Гайярдоне ошибся? Быть может, здесь живут только фратрес пацифици — братья мира,— как именуют себя францисканцы?