Штурмовики исчезли через несколько минут. Они полетели дальше, и знак равенства, который пролег было между Гейнцем и жандармами, больше не существовал. Жандармы, кряхтя, вылезали из-под вагонов. Арнульф с недовольным видом разглядывал свои штаны, клетчатым платком тер колено.
— Пропали штаны,— услышал Гейнц его слова.— Новенькие!
Один из жандармов буркнул что-то. Другой посмотрел на свои штаны и тоже принялся тереть их рукавом френча, предварительно плюнув на обшлаг.
— Ну что, пошли? — сказал первый жандарм.
— Подожди... Какая жалость! Видишь, как я их обработал...— проговорил Арнульф.
Гейнцу снова захотелось сыпануть по ним из автомата. Испугавшись самого себя, он поскорей поставил автомат на предохранитель.
Наконец они двинулись. Снова зацокали, удаляясь, подковки, защебетал фельдфебель. А в Гейнце все кричало от радости и счастья: «Живой! Живой!..»
Теперь надо было ждать темноты. Сидеть здесь, пока не тронется эшелон, и только тогда, уже на ходу, прыгать на тормозную площадку одной из двух гондол и ехать, ехать через всю Германию — до самого Рейна.
Темнота заливала землю нестерпимо медленно. Она выползала из лесов и болот и мигом пряталась назад, как только где-нибудь вспыхивал выстрел, терпеливо выжидала, пока догорят бледные огни ракет, запущенные в небо для храбрости немецкими солдатами
Гейнц проклинал медлительность ночи. Он опять чувствовал себя беспомощным: что же будет, если ночь так и останется бледной и прозрачной, как рассвет?
Но тем, кто хотел во что бы то ни стало отправить эшелон, тоже надоело ждать, пока сплошная тьма укроет все кругом. Прячась за густеющие ночные тени, по путям торопливо пропыхтел паровоз. Донеслись переливчатые трели железнодорожных свистков. Через минуту что-то звякнуло, ударило, как в порожнюю железную бочку, и вагоны стали наскакивать один на другой, сталкиваясь железными лбами буферов.
Гейнц понял: к эшелону прицепили паровоз.
Пора? Не успел еще он решить этот вопрос, как услышал, что железный грохот катится уже с другого конца поезда. Эшелон медленно трогался. Надо было бежать к гондолам — они где-то далеко, в хвосте состава. Гейнц встряхнул ранцем, проверяя прочность креплений, потрогал автомат, нащупал в кармане ключи от квартиры и смело открыл дверь. Поезд уже шел. Вагоны катились все быстрее и быстрее с тихим шорохом, который переходил в тягучую и тонкую стальную песню.
Гейнц побежал навстречу вагонам, что наплывали на него из полумрака, как волны. Ранец на спине был тяжелый, противогазная коробка больно била по боку, вода выплескивалась из нее и текла Гейнцу прямо в сапог. В груди что-то жгло, горячий ветер врывался в легкие, отнимая последние силы. Гейнц бежал, и ему казалось, что этому бегу не будет конца. Где же гондолы? Может, кто-нибудь отцепил их?
Первая гондола вынырнула из темноты так неожиданно, что Гейнц даже не успел решиться на прыжок. Мгновенно мелькнувшее пространство между гондолами было для него командой: «Прыгай!» Он рванулся прямо под колеса как раз вовремя, чтобы успеть схватиться за поручень тормозной площадки. Темный вагон подхватил напряженное тело и понес его вслед за десятками постукивающих колес, за горячим напряженным паровозом, оставляя в стороне поблескивающий огнями выстрелов фронт.
Некоторое время Гейнц неподвижно лежал на узкой площадке, потом поднялся, вскарабкался на борт гондолы, перевалился через него и упал на мягкий теплый навоз. Там, торопясь и озираясь, выкопал себе нору, расстелил в ней плащ-палатку, разложил продукты и боеприпасы, сел и, положив на колени заряженный автомат, усмехнулся. Теперь будь что будет!
Поезд шел вдоль линии фронта. Фронт жил и ночью. Он пульсировал белыми блестками автоматных и пулеметных очередей, вздыхал выстрелами тяжелых орудий. Гейнц прислушивался к голосу фронта почти с детской радостью. Пусть гудит, дышит, бьет фронт! Пусть содрогается земля и горит небо! Смерть, кровь, крики — все это скоро кончится. А он больше не солдат, а пассажир, и поезд повезет его в тишину, туда, где текут медленные реки и зеленеют пре-красные горы его Германии — родной земли.
ПАССАЖИР «ХОРХА»
Трое людей кружили по заросшему лесом плато Эйфель. Расходиться в разные стороны они не отваживались: страшно потерять товарища и остаться снова в одиночестве. Осторожность стала их девизом. Время от времени, когда молчание становилось нестерпимым, они подбадривали друг друга. «Внимание!» — тихо говорил Михаил. «Бачность!» — эхом отзывался пан Дулькевич. «О’кей!» — бормотал американец.