— Когда ты начинаешь ухаживать, ты противен, как касторка, — сказала Гильда.
— Не сердись, Гильдхен, — приложил руку к груди штурмбанфюрер. — Когда ты такая, я начинаю тебя бояться. Разрешишь посидеть?
— Садись.
Финк вынес фуражку в переднюю, не спеша вернулся в комнату, прошел в угол, где у изголовья тахты стояло глубокое плюшевое кресло. Старые пружины застонали, принимая тяжелый груз. Штурмбанфюрер почувствовал себя в привычной обстановке, повел плечами, еще раз пригладил жиденькие волосы и спросил:
— Позволишь закурить?
— Сколько угодно! — Гильда небрежно подвинула к Финку низенький лакированный столик японской работы. На нем была чугунная пепельница в виде средневекового немецкого замка и лежало несколько пачек сигарет: немецкие «Юно», французские «Шартр» и даже американские «Честерфильд».
— Откуда у тебя американские сигареты? — подозрительно взглянул на нее Рольф.
— Прислал президент Рузвельт.
— Я спрашиваю серьезно.
— Серьезные разговоры ты можешь вести со своими узниками.
— Я не начальник тюрьмы! — обиделся Финк. — Я начальник лагеря. Заключенных у меня нет, я распоряжаюсь иностранными рабочими, которые строят оборонные объекты.
— Вот ими и распоряжайся, а у меня можешь сидеть, курить сигареты, болтать...
— Говорить тебе комплименты, — вставил штурмбанфюрер.
— На это ты не способен!
— Но Гильдхен! — Финк умоляюще сложил на груди руки.—Ты сегодня ужасно несправедлива! Может, из-за того, что я давно не был?
— Мог бы не приходить до конца войны!
— Это очень долго, — штурмбанфюрер вздохнул.
— Ты думаешь, что дотянешь до конца войны? А мне всегда почему-то казалось, что тебя не сегодня-завтра угробят. Если не эти иностранные рабочие, которыми ты «распоряжаешься», то, во всяком случае, гестапо.
— Ну, гестаповцы у меня вот здесь, — штурмбанфюрер показал костлявый кулак. — Что касается иностранной скотинки, то... — Он махнул рукой и неожиданно заключил: — Давай лучше чего-нибудь выпьем.
— Ты хотел курить, — напомнила ему Тильда.
— Не хочу я сигарет. — Финк поднялся с кресла. — От них только горчит во рту. До сердца не доходит.
— А у тебя и сердце есть? — живо подхватила Тильда.
— Не говори глупостей, Гильдхен,— напуская на себя важность, сказал Финк. — У каждого немецкого мужчины есть сердце, к которому он рад прижать такую пышную женщину, как ты. У тебя найдется что-нибудь выпить? А если нет, то я привез. Там, в передней, чемодан с бутылками.
— У меня есть кофейный ликер, — сказала Тильда.
— Давай кофейный ликер.
— Кроме того, я достала настоящего белорусского меду. Лесной мед, пахнет липами и жасмином.
— В Белоруссии был еще и мед? Интересно! А в газетах писали, что там сплошные болота и потому наши войска для стабилизации и сокращения фронта оставили эту неприветливую страну. Что ж, попробуем белорусского меда.
Тильда наполнила две хрустальные рюмки, чуть прищурив глаза.
— Выпьем?
— Выпьем!—откликнулся Финк. — Прозит, Гильдхен! Ты нежная, обворожительная женщина! У меня просто голова кругом идет, когда я сижу рядом с тобой.
— Еще не пил, а пьяный, — Тильда усмехнулась. — Давай хоть выпьем.
Тильда пила маленькими глоточками, почти не обмакивая в ликер губы, и ничего не ела. Зато штурмбанфюрер выпил подряд рюмок восемь и теперь ел белорусский липовый мед. Он ел, стараясь сохранять пристойность, набирая мед только на кончик серебряной ложечки, но его пальцы с такой силой сжимали хрупкую ложечку, будто он хотел и ее проглотить вместе с медом. Тильде стало противно.
Ее выручил звонок в передней. Он прозвучал в тишине громко и требовательно. Штурмбанфюрер насупил рыжеватые лохмы бровей. Зато Тильда сразу ожила.
— Наверно, кто-нибудь из моих друзей, — весело проговорила она. — Ты посиди, я сейчас пойду открою.
— Подожди,— схватил ее за руку штурмбанфюрер,— я сам открою.
— Это не годится. Я все же здесь хозяйка. Отпусти руку, пожалуйста.
«Если зайдет мужчина, я дам ему в морду!— решил штурмбанфюрер. — Если он военный. А если какая-нибудь гражданская крыса, просто выгоню его отсюда в шею».
Однако в комнату вместе с Тильдой вошла женщина.
Привлекательность Гильды была наполовину искусственной, сделанной умелыми руками. У гостьи, которую Гильда ввела в комнату, не было ничего нарочитого. Простое черное платье, нитка красных кораллов на полной белой шее, темные, почти черные волосы, тщательно причесанные, были так обычны, что Финк при иных обстоятельствах и не заметил бы всего этого. Однако его удивило, оглушило, потрясло лицо женщины. Каждая черточка этого лица говорила, криком кричала о могучей, чистой и неприкосновенной красоте: и чуть открытые полные губы, и красиво очерченный, сильный и в то же время нежный нос, и глаза — карие, мягкие, продолговатые, как у японки, и успокаивающе белый, подчеркнутый черными молниями бровей лоб. У Финка задрожали ноздри. Он сразу же забыл о Гильде. Забыл, словно ее и не было никогда на свете.