А Мазуренко кинулся к вентилю и отвернул его до отказа. Мутно-белые фонтаны, ударившие из чана, едва не коснулись директора.
Гестаповский суд был кратким: смерть. И тому, кого едва не загрызли бульдоги. И тому, кто откручивал вентиль. И тем двоим — опаснейшим подстрекателям, комиссарам. В том, что Зудин и Киевлянин комиссары, немцы не сомневались. А майор и Михаил не пробовали разъяснять эту ошибку. Не все ли равно!
Однако сейчас майор был обеспокоен состоянием Мазуренко: страх смерти совсем обессилил врача. Но чем тут по-можешь?
Правда, в нем еще теплилась надежда. Энергичный и решительный Зудин привык никогда не слагать оружия. Все его большое, сильное тело, его непреклонный дух восставали против самой мысли о смерти.
И пока Михаил бегал по трюму, пытаясь шутками отогнать тяжелые мысли, пока Мазуренко вздыхал и охал, пока Юра прислушивался к голосам, что звучали в его душе, майор ползал в тесных закоулках кормовой части, ощупывал дно, борта, мощный деревянный стояк насоса для откачки воды из трюма и думал о том, как бы им выбраться на свободу.
Выломать насос и лезть через дыру в палубе прямо на часового? Тот перестреляет их по одному. Пробить дно? Нечем. Проломить борт? Тоже нечем. Правда, в борту есть отверстие, через которое выходит сливная труба насоса. Но, судя по диаметру патрубка, оно небольшое. Зудин продолжал поиски. Он просил Михаила говорить, утешал Юру, стыдил врача, а сам все простукивал пальцем набухшее дерево борта, изучал крепления насоса, еще и еще раз прикидывал диаметр сливного патрубка. Деревянный кожух насоса был прикреплен ко дну тонким железным угольником. Если на него налечь как следует вдвоем, то он, наверное, легко сломается. Насос можно будет отвести вбок — так, чтобы его верхний конец вышел из отверстия и открыл его. А потом? Они будут ломать доски, схватившись за края, ломать из последних сил, с нечеловеческим напряжением. А часовой? Он, конечно, услышит треск. Да и не осилят они эти доски. Майор еще раз пробежал пальцами вокруг патрубка и вдруг наткнулся на головку гвоздя. Рядом с ним был еще один, дальше еще и еще — гвозди шли по кругу, огибая отверстие на значительном расстоянии от него. Выходит, здесь что-то прибито? Деревянный круг или, может быть, кусок жести?
Майор стукнул ногтем. Да, это была жесть. Припал к ней ухом. Она прикрывала отверстие: за нею гудело, как в пустом ведре.
Стало быть... достаточно вынуть патрубок, а потом рвануть вдвоем края этого жестяного кружка, отодрать его — и прыгай прямо в Рейн? Майор схватился рукой за грудь, там, где сердце. Спокойствие, Зудин, спокойствие! Проверь еще раз, чтобы радость не оказалась преждевременной. Подумай о часовом, который торчит над головой и прислушивается к каждому шороху в трюме. Подумай о предательской дрожи в руках — в ней усталость, бессилие.
Но живые борются! Ни голод, ни несчастья, ни даже смерть не объединяют людей. Объединяет их борьба. Только в ней спасение. Только в ней добывается главное: свобода. А человек не может жить без свободы.
— Киевлянин,— позвал он.— Киевлянин, иди-ка сюда...
Впервые за эту ночь они говорили не в полный голос — шептались. Юре послышалось в этом шепоте что-то радостное, и он весь напрягся от ожидания, готовый в любой миг вскочить и кинуться друзьям на помощь.
Врач, наоборот, заподозрил в тихом быстром шепоте майора и Михаила что-то недоброе и застонал.
Однако его стона никто не услышал — как раз в это время на палубе раздались первые звуки окарины.
Взяв Михаила за плечи, Зудин повернул его к насосу.
— Давай!
На палубе солдат заиграл свой марш. Зудин и Михаил нажали изо всех сил. Насос не двигался.
— Юра! Доктор! — позвал Зудин.
Ивкин метнулся к корме. Его плечо вклинилось между плечами товарищей — круглым, мускулистым майора и костлявым Михаила.
Один Мазуренко не поднялся — страх отнял у него последние силы. Но не мог он и оставаться в одиночестве посреди баржи, пополз. Он уже не стонал, полз молча к товарищам: огонь надежды осветил и его душу.
А на корме продолжалась молчаливая борьба с деревом и железом. Уже был сломан железный стояк. Уже корпус насоса отошел вбок, потянув за собой и патрубок. Уже дохнуло через отверстие свежестью рейнской ночи. Зудин, Михаил и Юра, обламывая ногти, срывая кожу на руках, хватались за жесть, пытаясь разорвать ее на куски. Михаил снял с ноги деревянную колодку — обувь военнопленного — и попробовал орудовать ею, как рычагом. Юра обмотал руки тряпьем — тем, что осталось от френча. Зудин совсем забыл о боли и рвал жесть голыми руками.
Мазуренко подполз к отверстию, когда все уже было кончено. Он ни о чем не спрашивал. Всего лишь миг назад был бессильным, сломанным, а теперь сразу налился решимостью, тяжелой, как свинец, силой. Ухватился за край отверстия и прошептал: