Посмотрел на эту руку и Клифтон. Средний палец коменданта вычерчивал на столе невидимые черточки, а мизинец ставил после черточек точки. Черта. Пауза. Черта, черта, черта. Пауза. И снова черта и две точки. По международной азбуке Морзе это означало букву «Д». Одна черта — «Т». Три черты — «О». Немец выстукивал коротенькое немецкое слово «тод». Это слово знала вся Европа. Его не надо было переводить на другие языки. Оно означало «смерть».
Комендант предупреждал пленных. Что-то шевельнулось в его темной душе, и он хотел оказать им хотя бы небольшую услугу. А может, это машинальный жест профессионального убийцы? Может, его рука выстукивает слово «смерть», как рука влюбленного выводит имя любимой девушки?
Офицер медленно проговорил:
— Всем чехам выйти вперед.
Несколько человек шагнули ближе к столу. Среди них был и Франтишек Сливка.
— По какому делу арестован? — обратился к нему офицер.
— По делу Гейдриха.
— Что? Не слышу! — крикнул эсэсовец.
— Пожалуйста,— повторил Сливка громче.— По делу Гейдриха.
— Ты по делу Гейдриха? — штурмбанфюрер Финк поднялся со своего места.
Сливка молчал. Он уже дважды повторил, сколько же можно еще говорить об этом! Не станет же он рассказывать этому громиле, что захватили его совсем случайно. Он шел тогда по пражской уличке с таким же портфелем под мышкой, какие были у Кубиса и Габчика. Только у тех в портфелях была взрывчатка, а у Сливки — ноты новой песенки. Он считал, что никакой Гейдрих не запретит чехам петь. Он шел. Прогремел выстрел. Началась беготня. Его схватили. Вот и все.
Штурмбанфюрер Финк смотрел на Сливку, и его глаза белели, становились похожими на стеклянные.
«Разве добавить, что я композитор и арестован по ошибке?»— подумал Франтишек, но сразу же отказался от такого намерения. Зачем это ему? Каждый воюет, как умеет и чем умеет.
Сливка умел отгораживаться от мира непроницаемой стеной сосредоточенности, которая была нужна ему в то время, когда он писал музыку. Штурмбанфюрер Финк никогда не слышал о существовании подобного явления, поэтому его удивлению и гневу не было границ, когда он заметил, что маленький чех не только не отвечает на его вопросы, но даже не слушает их.
— Связать их всех — и в машину! — приказал он коменданту.
— А может, просто распорядиться... солдатам... чтобы не возить за лагерь? — попробовал отговорить его комендант.
— Выполняйте приказ! — оборвал штурмбанфюрер. — Взять двоих часовых. Вы — со мной. И фонарик. Фонарик непременно. Может, вы забыли свои обязанности?
Слова приказа упали, как холодный тяжелый камень. Солдаты хватали ошеломленных людей, тащили их во двор, в темноту, и связывали. Беспомощных, их бросали в кузов тяжелого «мерседеса», как большие поленья. Клифтон Честер попробовал защищаться, но он был один, а врагов много. Его связали быстро, с профессиональным уменьем, и он оказался в кузове вместе со Сливкой, Пиппо Бенедетти и всеми теми, кого выхватил из барака слепой случай.
Потом их куда-то везли. Гудел мотор. Стонали и ругались люди. Где-то занимался рассвет, но он медлил. Это была самая долгая ночь, какую когда-либо знали люди.
— Мистер Сливка, — прохрипел Клифтон, — нас расстреляют... Слышите, мистер Сливка?
— Я знал об этом еще два года назад, — просто ответил чех.
— Молчите, дьяволы! — плаксивым голосом закричал итальянец, но его никто не понял. Машина ехала недолго. Может, лагерь совсем еще рядом? Однако какое это имело значение?..
Их снова таскали по одному, как таскают из машин доски или колоды. Два здоровенных эсэсовца, тяжко прихрамывая, волокли связанных людей и складывали на влажную от росы траву вниз лицом. Когда кузов опустел, машина отъехала. Эсэсовцы остались на дороге на страже.
А между теми, кто лежал на земле, замаячили две фигуры. Клифтон Честер повернул голову и, скосив глаза, увидел двоих. Они были черные, высокие; тяжелые ноги мнут траву, а головы достают, кажется, до самого неба. Темнота поплыла перед глазами Честера. Черные столбы качались, плавали в темноте. Еще миг, и они проглотят Клифтона, раздавят его, если он не найдет в себе силы шевельнуться или подать голос. Честер застонал.
Проблеск света, короткий и острый, вывел англичанина из полуобморочного состояния, вернул сознание. Он понял, что живет, почувствовал на щеке влагу травы. Узенький лучик света — последний проблеск жизни; Клифтон это понял сразу же, как услышал выстрел. Острый луч уперся во что-то на земле, и треск пистолетного выстрела разорвал мертвую тишину ночи. Луч исчез, чтобы появиться через секунду уже ближе, и снова застыл неподвижно, словно наколол что-то своим тяжелым жалом.