Госпожа Шенбек уже заперлась в своем будуаре, прихорашиваясь для встречи гостя, и было слышно, как старая Уршула гремит на кухне посудой. Старая Уршула… надворный советник вздохнул… нет, выглядит она далеко не привлекательно, у Берта среди фрауцимор{[53]} столь невзрачного экземпляра наверняка нет. Да еще к тому же Уршула будет прислуживать во время ужина, ничего другого не остается. А Фреди лишился учительницы французского…
Наконец нервное напряжение было прервано резким дребезжанием звонка. Шум на кухне прекратился. Это Уршула пошла открывать. Надворный советник в последний раз удостоверился, что галстук не сбился на сторону, и повернулся лицом к входной двери, где в следующее же мгновение появился Берт Леопольд Вильгельм Шенбек-Маннесман.
Берлинский Шенбек был почти полной противоположностью своего венского брата — стройный, высокий, по-военному подтянутый, с выдающимся подбородком и энергично вскинутой головой. Этой фигуре с сомкнутыми каблуками и руками, вытянутыми вдоль туловища, воистину недоставало только одного — униформы. Лишь невыразительного, светло-пепельного цвета редкие волосы и словно бы близорукие, светло-голубые, с почти детским выражением, глаза ослабляли, хотя и в минимальной степени, общее впечатление от этого образчика прусской мужественности.
Всякий раз, встречаясь с братом после долгого перерыва, советник Шенбек пребывал в растерянности — как его приветствовать? Перенять у брата его берлинский стиль, который венскому Шенбеку всегда чрезвычайно импонировал? Или, напротив, преодолеть отчужденность, обусловленную временным промежутком (и не только им!), продемонстрировав типично австрийское радушие и непринужденность, простоту обращения?
Но прежде, чем он на чем-либо остановился, произошло то, что случалось при каждой встрече братьев после долгой разлуки: оба обдумываемых стиля совершенно самопроизвольно смешивались и чередовались в своих проявлениях — венский Шенбек и берлинский Шенбек‑Маннесман сперва становились друг против друга навытяжку (опередив брата, Берт строгим кивком выдающегося подбородка побуждал к мужскому приветствию на расстоянии), но тут же подходили друг к другу и обнимались, доверительно похлопывая один другого по плечу; затем снова расходились, чтобы смерить друг друга благосклонным взглядом, и вслед за этим, уже не улыбаясь, по-деловому высказывали друг другу мнение о том, как выглядит другой и какое производит он впечатление, которого, разумеется, никоим образом не портят даже первые признаки старения. Вежливые возражения, опровергаемые еще более вежливыми контрдоводами, завершали эту первую фазу приветственного ритуала, сменявшуюся более непринужденным продолжением, когда раскрепощению способствовали и рюмки крепкого пред‑аперитива. Правда, перед первой рюмкой еще раз блестяще выказал себя отшлифованный прусский этикет, превративший тост чуть ли не в балетный этюд со щелканьем каблуками, подергиванием головой, четким сгибанием руки в локте под прямым углом и последующими отрывистыми движениями к груди, к глазам, прямо перед собой, пока наконец край рюмки не приближался к губам. На сей раз надворному советнику удалось все эти выкрутасы проделать почти идеально и с минимальным отставанием — так внимательно следил он за своим визави, повторяя его церемонную жестикуляцию. Наконец было покончено и с этим, и наступило полное раскрепощение, каковое предполагают возжигание и курение сигар. Да, только по случаю визитов берлинского гостя утрачивал свою силу запрет госпожи Шенбек на курение перед едой, да и то дымить разрешалось лишь в курительном салоне. Но сегодня…
Сегодня Берт Леопольд Вильгельм Шенбек-Маннесман закурил сигару тотчас после приветственного коньяка, даже не подозревая, сколь исключительной привилегией он пользуется. А у хозяина дома не было, разумеется, ни малейшего повода не воспользоваться тем же послаблением.
Все, что за этим последовало, было обычной интермедией, со временем вошедшей в постоянный репертуар обоих актеров: встреча хозяйки дома, ужин с похвалами касательно выбора и оформления блюд, призвание Фреди, когда подавали пирожные и фрукты… «Как мальчик вырос! Да он, как я погляжу, прямо создан для военной академии!» Засим несколько невинных шуток, которые, возможно, и соответствовали возрасту Фреди пять лет тому назад, но уже решительно не подходили для этого скучающего юноши, старшеклассника-гимназиста, использовавшего, кстати, первую же возможность улизнуть с этого светского раута. Вскоре после него исчезнет по-английски и хозяйка дома, чтобы мужчины могли побыть друг с другом наедине.
На этот раз мужчины и в самом деле переходят в курительный салон, поскольку в столовой будут убирать со стола.
Надворный советник вынимает из жилетного кармашка часы — теперь у них час друг для друга. Лишь после этого наступит черед черного кофе в обществе госпожи Шенбек, которая появится со стереотипным извинением, дескать, она весьма сожалеет, но ей, право, было некогда… конечно же, она пропустила массу интересного… но муж ей потом непременно все расскажет…
А пока братья наедине друг с другом.
Они уселись в плюшевые кресла, между ними стоит инкрустированный перламутром столик в восточном стиле — боснийская работа, не преминет заметить надворный советник, — на столе для них приготовлены граненые бокалы, бутылка вина, пепельница, коробки с сигаретами и сигарами.
Словно бы священнодействуя, Берт вставляет сигарету в длинный черный мундштук, закуривает и, покойно закинув ногу на ногу, поощрительно кивает в знак того, что теперь брат может задать первый вопрос, ибо надзорный советник явно сгорает от нетерпения узнать новости большого мира, к которому Австрию он, безусловно, не относит.
В ответ на поданный братом знак он тотчас выпаливает:
— Ну как там у вас, как вы на все это смотрите — будет война?
Именно этого вопроса Берт и ожидал, однако с ответом он не торопится — первым долгом нужно дать братцу почувствовать узость австрийского политического кругозора по сравнению с берлинской проницательностью.
— Будет ли война? И об этом ты спрашиваешь меня? Но ведь нам до Балкан нет никакого дела, это сфера ваших интересов. Мы лишь качаем головой, глядя на вас: упустить такой шанс!
— А что мы упустили? Разве нам не удалось натравить друг на друга тех, кто вышел победителями в первой Балканской войне? И года не прошло, как…
— Им это удалось! Хорошенькое дело! И никакой нашей заслуги в этом нет, что ли? Ну, не будем спорить; рядом с нами вы, австрийцы, никак не можете избавиться от комплекса неполноценности, я это прекрасно понимаю, и потому придаете своим действиям бог знает какое значение. Ну да черт с ним, оставим это; но когда нынешним летом война на юге окончилась — каков был результат?
Надворный советник Шенбек не отвечал. Он даже не пытался ответить, все было яснее ясного. Но что-то сказать нужно…
— По крайней мере обстановка прояснилась.
— А до этого она не была вам ясна?
Лучше бы он промолчал! Впрочем, Берт тоже мог бы быть деликатнее; если мы здесь, возможно, и в самом деле подвержены комплексу неполноценности, то господа в Берлине этим комплексом решительно не страдают. Однако надо это поскорее замять…
— Важно, что сейчас она прояснилась окончательно, что ее совершенно однозначно оценивает все большее число людей — я имею в виду тех, кто занимает руководящие посты.
— Сам Конрад фон Гетцендорф…
— Конрад, Конрад! Только и слышишь это имя! Берт поднял руку, чтобы прервать возражения брата:
— Знаю, знаю. Кстати, ваш шеф генерального штаба — едва ли не единственный человек, который пользуется у нас хорошей репутацией. Но что толку? Когда вь; аннексировали и оккупировали Боснию и Герцеговину, казалось, войны не миновать. Тогда вы могли смести Сербию одной левой. Конрад, Конрад! Почему вы его не послушались? Ведь он прожужжал императору все уши, и потом опять, во время первой Балканской войны, затем во время второй…