Текут по руслу телефонных проводов информация, указания, приказы; их выстукивают клавиши пишущих машинок, произносят губы, осененные улыбкой, и губы на каменном лице; это проникает повсюду и ко всем, ибо необходимо, чтобы каждый это прочитал и каждый услышал; повторение нисколько не вредит определенности, напротив, слова приобретают все более жесткие очертания, ибо читатели и слушатели должны становиться все более твердыми и решительными, по мере того как все более сурово и определённо вырисовывается ближайшее будущее. Поэтому нужно привыкать к таким суровым словам, как, например, «война». Впрочем, торопиться с этим словом не следует, для начала достаточно муссировать Kriegsziele{[56]}, разумеется, опуская при этом подробности военного характера. Люди должны воспринимать это в политическом аспекте: эти цели обусловлены исключительно коренными интересами нации и государства. Достичь этих целей можно было бы и без войны, будь те, другие, благоразумны. Будь они способны понять и признать насущные потребности германской империи!
4…А ПРОЦЕССИЯ ДВИГАЛАСЬ ВБЛИЗИ КАПУЦИНСКОГО НЕКРОПОЛЯ
Как и в июне прошлого года, как пять и пятьдесят лет тому назад, солнце медленно начало спускаться по готическим фиалам главной башни собора святого Стефана, чтобы сперва позолотить ее кровлю, а затем внезапно перелиться через край на северо-восточный фасад собора. Но мостовой оно на этот раз не достигло, как и в июне прошлого года, как пять и пятьдесят лет тому назад.
Ибо, как всегда в праздник тела господня, свободное пространство вокруг собора было запружено людьми — они стояли здесь с раннего утра, а некоторые даже с ночи, заняв место, откуда можно было бы хоть краешком глаза увидеть что-либо из того, что будет происходить перед центральным порталом собора.
Уже в пять утра полицейские оцепили обширный квадратный плац, куда теперь на смену им вступали гвардейцы, пехотинцы из личной дворцовой охраны императора в темно-зеленых мундирах и шлемах с высоким плюмажем из конского волоса, струистого, черного; лишь вензеля шнурков на груди да эполеты поблескивали золотом; к противоположной стороне квадрата выдвинулись гвардейские кавалеристы в красных, обшитых галунами мундирах и белых лосинах, уходивших в высокие голенища черных лакированных сапог. Черными были и их лошади, лишь султаны из конского волоса на шлемах сверкали нетронутой белизной. С боков пространство замкнули гвардейцы-мадьяры из личной охраны императора в пурпурно-золотистой униформе с гусарскими позументами, с леопардовой шкурой, переброшенной через левое плечо, и белыми перьями райской птицы на меховом кивере; все на белых конях.
Уже одно это зрелище стоило того! Эти четко обозначенные цветовые полосы, резкие цветовые контрасты: черное, красное, белое, протканные золотыми жилками и оплетавшие пышной паутиной груди и плечи гвардейцев, наголовники лошадей, края чепраков! А стоило повеять ветру, как султаны конского волоса на шлемах, султаны белые и черные, начинали трепетать, клонясь в одну и ту же сторону, словно под оглаживающей их невидимой ладонью.
Окна близлежащих домов заполнялись зрителями медленнее. У счастливых обитателей этих домов и их гостей, гостей, вознаграждавших хозяев добрым словом или деньгами, времени было достаточно: основное зрелище начнется лишь в половине седьмого, когда станут съезжаться участники крестного хода, придворная элита.
И вот гвардейская кавалерия расступилась, образовав несколько брешей, через которые сперва поодиночке, а затем все более частыми и многочисленными группами стали подкатывать в своих каретах и экипажах представители знати, армии, высших органов государственной власти в парадных униформах, сверкавших яркими красками, позументом, цифровкой, поблескивавших орденами, звездами, перевязями, саблями, шпагами. Немногочисленные черные цилиндры совершенно терялись среди пестрого смешения униформ; кивера гусарских офицеров, щегольские плюмажи уланских касок и золотистые шлемы драгун то и дело расступались, чтобы пропустить какую-нибудь генеральскую шляпу, ядовито отливающую смарагдовой зеленью перьев.
Таким все это представало взорам наблюдавших из окон людей, которые подносили к глазам театральные бинокли, чтобы приблизить к себе лица, особенно лица тех, кто как раз выходил из экипажей с гербом на дверце. Люди называют имена, обмениваются репликами, шепотом сообщают интимные тайны…
Вот в открытом экипаже подъезжает венский бургомистр, красавец Луегер, и это означает, что вскоре прибудет…
Да, да, собственной персоной!
С находящейся неподалеку улицы Ров грянул ружейный залп, и военный оркестр на площади заиграл кайзер-марш.
Запряженная восьмеркой липицианских альбиносов, мелкими шажками вытанцовывающих по мостовой и крепко удерживаемых длинными вожжами, укрощающими их темперамент, приближается остекленная, вызолоченная императорская карета, на заднем пурпурном сидении которой восседает его величество император Франц Иосиф I.
На площади в лучах солнца сверкнули выхваченные из ножен сабли гвардейских офицеров, воинские подразделения берут на караул, цилиндры тонут в пучине толпы.
Как только император вышел из кареты и проследовал по ковровой дорожке в сумрачный грот кафедрального собора святого Стефана, к порталу стали подъезжать другие дворцовые экипажи — это приезжали эрцгерцоги, каждому из которых полагалась упряжка из четырех лошадей. Все они в генеральской униформа с широкой орденской лентой через плечо и с орденом Золотого Руна на цепочке вокруг шеи.
Тут интерес зрителей несколько ослабевает, поскольку толпа дипломатического корпуса, военачальников, членов правительства и т. д., и т. д. уже отнюдь не столь занимательна.
И пока внутри собора святого Стефана происходит нечто столь недоступное простым смертным, что это даже не возбуждает их любопытства, зрители начинают готовиться к долгому ожиданию; при этом никто не покидает своего места и каждый старается как можно веселее провести время. Кто взял с собою детей, тому есть чем заняться: ребятишек нужно развлечь, прежде всего показывая на парадные униформы военных, на лошадей гвардейцев, на оркестр, а когда терпение детворы вконец истощается, на смену этой программе приходит завтрак, на который дома ввиду столь раннего ухода времени не было. И это тоже стало традицией, так как опыт показал: еда — самый верный способ помочь детям забыть о том, что у них болят ноги, что им негде посидеть и не на что больше поглядеть. Кто не обременен семейством, мигом налаживает контакт с рядом стоящими, благо недавнее зрелище дало более чем обильную пищу для разговоров.
Но вот наконец-то начинается…
Из главного соборного портала выползает тонкой змейкой вереница сирот из детских приютов. Они идут парами, одетые в темные костюмчики; крепко держатся за руки, идут и поют. Они поют тонкими, неокрепшими голосками, не спуская глаз с фигуры молодого священника, идущего впереди. Направление их пути, теряющегося в узких улочках старого города, обозначено зеленью разбросанной травы, смягчающей шаги по твердой мостовой.
После сирот поток процессии густеет, рассиявшись белизною и золотом, — это идут епископы и аббаты в островерхих скуфьях и с увенчанными завитушкой посохами в руках; следом прелаты и рядовые священники из венских костелов и монастырей; за ними бородатые иерархи греко-католической церкви в выпуклых коронах.
Но все это лишь предвестники, идущие впереди основного, отмеченного особой святостью, ядра торжественной процессии. Из сумрака собора святого Стефана выплывает на солнечный свет пышный парчовый балдахин, под сенью которого архиепископ несет огненно-лучезарную дароносицу. С обеих сторон руки архиепископа поддерживают молодые священнослужители, помогая ему нести тяжелую драгоценную ношу. А вокруг священнослужителей под балдахином многочисленные министранты{[57]} неутомимо размахивают кадилами, словно сизые облачка дыма долженствуют облегчить массивность сверкающего видения. В знак того, что этот символ, святая святых церкви, находится под защитой династии и двора, его эскортируют шеренги марширующих гвардейцев из личной охраны императора.