Через 44 года после публикации этой статьи с ее критикой выступил И.В. Сталин. Он писал: «Энгельс несколько увлекся и, увлекшись, забыл на минуту о некоторых элементарных, хорошо известных вещах». По мнению Сталина, Энгельсом был «упущен один важный момент, сыгравший потом решающую роль, а именно момент империалистической борьбы за колонии, за рынки сбыта, за источники сырья, имевший уже тогда серьезнейшее значение, упущены роль Англии как фактора грядущей мировой войны, момент противоречий между Германией и Англией, противоречий, имевших уже тогда серьезное значение и сыгравших потом почти определяющую роль в деле возникновения и развития мировой войны».
Комментируя же замечания Энгельса о роли царской России в провоцировании мировой войны, Сталин назвал их «преувеличением». Он писал: «Новый буржуазный строй в России с его "Национальным собранием" не мог бы предотвратить войну хотя бы потому, что главные пружины войны лежали в плоскости империалистической борьбы между основными империалистическими державами… Что царская власть в России была могучей твердыней общеевропейской (а также общеазиатской) реакции – в этом не может быть сомнений. Но чтобы она была последней твердыней этой реакции – в этом позволительно сомневаться».
Однако в начале XX века никто в мировом социалистическом движении не сомневался в правильности слов Энгельса, так как они отвечали расхожим представлениям о России в самых широких кругах мировой общественности. Многие социалисты связывали свои надежды на революцию в Европе с военными поражениями России. Еще за 10 лет до начала Русско-японской войны Александр Парвус (Гельфанд) высказал предположение о ее неизбежности и неизбежной революции в России под влиянием поражений русских от японцев. По этой причине за поражение России в войне 1904-1905 года выступали самые широкие круги социалистов мира.
Стремлением нанести поражение царской России объясняли и поддержку своих правительств после начала Первой мировой войны многие социалисты Германии и Австро-Венгрии. Указывая на исторические истоки этой позиции, Сталин напоминал: «Характерно, что в своих письмах на имя Бебеля, писанных в 1891 году… где трактуется о перспективах надвигающейся войны, Энгельс прямо говорит, что "победа Германии есть, стало быть, победа революции", что "если Россия начнет войну, – вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были!"». Комментируя слова Энгельса, Сталин замечал: «Едва ли можно сомневаться, что подобный ход мыслей должен был облегчить грехопадение германской социал-демократии 4 августа 1914 года, когда она решила голосовать за военные кредиты и провозгласила лозунг "защиты буржуазного отечества от царской России, от русского варварства" и т. д.».
Сразу же после начала Первой мировой войны руководящие деятели СДПГ, продолжая заявлять о верности «социалистическим принципам Интернационала», выступили со статьями в печати и на рабочих собраниях с призывами защищать Германию от «реакционных посягательств царизма», «сибирского бескультурья», «диких казаков» и т. д. Аналогичную позицию заняло и руководство социал-демократической партии Австрии.
Русофобия, которая давно стала характерной для общественности Западной Европы, включая социал-демократическое движение, оправдывала измену социалистов этих стран принципам пролетарского интернационализма. Фактически социал-демократы Германии и Австрии солидаризировались с империалистическими кругами мира, развязавшими невиданную до тех пор по своим масштабам и жестокости бесчеловечную бойню, и одобрили поход империалистов своих стран с целью захвата российских земель.
В то же время русофобские лозунги, которые оправдывали агрессивную войну Центральных держав, использовались для поощрения ими национал-сепаратистских движений внутри России. После начала Первой мировой войны правительства Германии и Австро-Венгрии стали создавать военные формирования, во главе которых стояли вожди сепаратистских движений ряда российских провинций. Польский легион под командованием польского социал-демократа Юзефа Пилсудского был вооружен и оснащен Германией и Австро-Венгрией. В распоряжении Центральных держав имелся также Украинский легион, который опирался на слаженную систему подпольных центров внутри России. В Германии был сформирован и финский батальон. С целью склонить военнопленных из Украины, Польши, Грузии, Азербайджана, Средней Азии к вооруженной борьбе против России германские и австрийские власти распространяли среди них пропагандистскую литературу. В Берлине и Вене были организованы центры для повстанческих организаций Литвы, Грузии, Азербайджана и Туркестана.
О том, что вся эта деятельность была направлена на раскол России, стало ясно после того, как 5 ноября 1916 года австро-германские оккупационные власти объявили о создании на захваченной ими российской территории «польского государства». Заявления о дикости и варварстве русских, угнетения ими других народов, враждебности русских цивилизации служили прикрытием для политики, направленной на раздел российских земель и захвата их империалистическими державами Запада.
Глава 9
«Где народ, там и стон…»
Россия, которая для значительной части европейского общественного мнения являлась олицетворением дикости и варварства, на самом деле постепенно догоняла страны Запада по своему уровню капиталистического развития. Одновременно в ней обострялись глубокие противоречия, характерные для этого общественного строя. В то же время в стране сохранялись тяжелые последствия докапиталистического прошлого.
Несмотря на ликвидацию крепостного права, условия жизни крестьянства (свыше 80 % населения страны) существенно не улучшились. Хотя с 1863 по 1913 год сельское население выросло почти в 2 раза, посевные площади хлеба и картофеля увеличились лишь на 12,5 %. Хотя рост урожайности возрос (с 29 пудов с десятины в 1861-1870 годах до 39 пудов в 1891-1900 годах), производительность земледелия оставалась крайне низкой. Поголовье скота увеличилось, но в расчете на душу населения сократилось.
Хотя капитализм быстро развивался в стране, в его сельском хозяйстве сохранялось господство помещичьих хозяйств. По данным переписи, к 1897 году на долю 30 тысяч дворянских семей России приходилось 70 миллионов десятин земли, в то время как 10,5 миллиона крестьянских семей (около 50 миллионов человек) обладали 75 млн десятин. Поэтому многие крестьяне были вынуждены арендовать землю у помещиков. В качестве платы за арендуемую землю они обрабатывали помещичью пашню.
Такая система «отработок», которая фактически представляла форму барщины, была распространена в 17 из 43 губерний Европейской России.
В то же время крестьянская реформа ускорила расслоение в деревне. Уже в 80-х годах XIX века зажиточные крестьяне, составлявшие 20 % всех крестьян, обладали по разным губерниям от 34 до 56 % всей пахотной земли, имевшейся у крестьян. На долю же бедняков, составлявших половину крестьянства, приходилось от 19 до 32 % крестьянской земли.
Следует также учесть, что крестьяне были вынуждены ежегодно платить всевозможные налоги, а также выкупные платежи за обретенную ими землю после освобождения. Сергей Кара-Мурза пишет: «Согласно данным середины 70-х годов XIX века, средний доход крестьянина с десятины в европейской части России составлял 163 копейки, а все платежи и налоги с этой десятины – 164,1 копейки. Тяжелейшей нагрузкой были выкупные платежи крестьян за свою же общинную землю. В 1902 году они составили 90 миллионов рублей – более трети тех денег, что крестьянство получало от экспорта хлеба».
Вследствие такого положения крестьяне имели минимум денежных средств. Рассказав в своем очерке «После урожая» о том, какое значение для русской крестьянки тех лет имело приобретение иголки стоимостью в грош, писатель Г.И. Успенский замечал: «Никогда ни грош, ни иголка не имели в моих глазах того необычного значения, которое придавала им речь хозяйки. Какая масса затруднений наваливается на крестьянскую женщину из-за одного только гроша, на который можно купить иголку, необходимую в семье постоянно! И оказывается, что бывают моменты, когда невозможно купить иголку, нет гроша, нужно идти в люди, просить, кланяться!»