Волнение на миг прервало рассказ, но вскоре Сергей нашел в себе силы продолжать:
— …не напоил меня и не отвел на стрельбище. А там: «Ты же отличный стрелок, покажи себя! Видишь цель? Не бойся, это кукла». Я и пьяный целился точно…
Но это оказалась не кукла. Что было дальше — не пытай, освободи от вопросов. Меня стали звать «волшебный стрелок» и сделали снайпером. А потом я перед тобой открылся — только и сказал, что о вороне. Но одним этим словом высказал все. Будто сразу стал перед тобой стеклянный, прозрачный, аж до самого сердца. Может, потому, что ты никогда мне не лгала. А я… Три дня я раздумывал. Хотел уж было застрелиться. И правильно бы сделал… Вот почему я должен уйти. Прочь отсюда. Далеко. Сегодня же ночью.
Договорив, он встал, отступил к самой двери и низко, в пояс поклонился женщине, а потом вышел из горницы.
Наташа не нашла в себе силы осознать его уход как нечто реальное. Он ушел от нее раньше — когда говорил. И все неожиданно опустело; ночь, пустота и тьма были не только вокруг, но и в ней самой. Медленно, страшно медленно доходило до ее сознания, что она жива и должна жить. Так хочет Сергей.
Через два дня какой-то солдат принес в деревню весть, что Сергей Тимофеевич исчез из полка. Сбежал вместе с винтовкой, наганом и патронташем. А если кто так снаряжается в дорогу, нетрудно отгадать, куда он направляется. И еще: утром, после ночи, когда это случилось, старшину его роты нашли на стрельбище мертвым. Кто-то его убил.
5. СМЕРТЬ ПОМИДОРА
Если в чем и можно было упрекнуть кадета Немета, то уж во всяком случае не в отсутствии вкуса. Он был настолько тактичен, что не обременил сожителей по блиндажу даже созерцанием своей смерти. Когда после недолгой перестрелки обер-лейтенант Комарек и лейтенант Габерланд вернулись «домой», они пришли, так сказать, «уже на готовое».
Кадет Немет лежал на своей койке, вытянув ноги и скрестив руки на груди, и лишь аккуратная круглая дырочка посреди лба объясняла, почему он никак не отреагировал на появление товарищей.
Оба офицера у самого входа машинально сняли фуражки, первое, что им пришло в голову, было несоответствие их мятой и грязной одежды виду мертвого, который так благопристойно возлежал здесь перед ними; в сравнении с внешностью вошедших и его обмундирование выглядело приличней, и было относительно чище. Все это так контрастировало с грязью, руинами и кровью там, снаружи, что оба показались себе в тот момент участниками какой-то гражданской погребальной церемонии в глубоком тылу.
И только потом, когда миновало смятение первых чувств, они осознали главное: Помидор погиб! Прозвище покойного пришло в головы обоим одновременно и вызвало рой воспоминаний о бесчисленных случаях, когда Немет подтверждал, что недаром заслужил это «окопное» имя; круглолицый и розовощекий — обоими этими признаками или хотя бы одним из них всегда были отмечены его лицо, щеки, всегда широко раскрытые глаза, постоянно улыбающийся мальчишеский рот, округлые жесты… И точно так же — в переносном смысле — эти признаки проявились и в области нетелесной, в его поведении и характере. Юноша весь был словно без острых граней, ни с кем никогда не вздорил, что случается лишь с редкими счастливчиками, которые всегда умеют найти наилучший подход к окружающим и вызвать симпатию. Помидор был ненавязчив, но без малейшего намека на холодную сдержанность, к любому положению и настроению он умел приспособиться без тени угодничества. Любил посмеяться, но никогда не насмешничал. Притом он вовсе не был изнежен и все трудности и страдания переносил с выдержкой человека, сознающего, что наряду с вещами, зависящими как-то от нас, на свете существует немало такого, что полностью находится вне нашей воли и устремлений; подобными вещами он просто не интересовался, ибо разве не бессмысленно ругать тучи, когда попадешь в грозу, или показывать кулак молниям.
И как раз такому человеку суждено…
Хотелось проклинать, ругать все и вся самыми грубыми словами.
Но в его присутствии как-то не получалось.
Офицеры сорвали злость, резко отбросив в угол фуражки и ремни.
Но их мысли были обращены только в одну сторону: туда… к нему.
Как это вообще могло случиться? И почему, не ожидая, когда перестрелка кончится, его принесли в блиндаж?.. Это должно было произойти в самом начале боя, потому что сейчас он уже заметно начинал желтеть. Судя по характеру раны было исключено, чтобы его подобрали живым. Видно, кто-то счел это необходимым и приказал солдатам, чтобы его не оставляли под открытым небом, ведь и кадет уже принадлежит к офицерскому составу. Кроме того, всем было известно, что его отец не только поставщик двора, но и фигура, весьма уважаемая армейским интендантством, которое он снабжал всевозможными кожемятными изделиями.
Комарек бессознательно достал из кармана портсигар, собираясь закурить, но звук открываемой крышки задержал его руку. Он защелкнул портсигар и вернул его на место.
Тогда Габерланд сделал единственно разумное в данных обстоятельствах: вынул из «чуланчика» под своим ложем бутылку чего-то среднего между чистым спиртом, сливовицей и неопределенного вкуса пряной водкой. Эта потрясающая смесь имела одно неоспоримое достоинство — она была настолько крепка, что хватало нескольких глотков, и человек, отведавший ее, из болота печали и страданий легко переносился в такие высоты, откуда мог взирать на все со снисходительной улыбкой и откуда все выглядит куда менее ужасающим и тяжким, скорее обнаруживая свою трагикомическую сторону. К тому же утешительная философия, которая позволяет оценивать происходящее sub specie aeternitatis, то есть с точки зрения вечности, в какой-то мере лишала остроты самую жгучую боль.
И вскоре оба офицера решили, что ведут себя как дети, хотя уже вкусили здешней жизни по горло, и что, к примеру, могут спокойно закурить, потому что Помидору это наверняка не помешает, а был бы он жив, так еще бы и протянул им с улыбкой зажженную спичку, хотя сам, разумеется, не курил.
Все в нем было естественно. Просто и естественно отказался он от возможности не пойти на фронт по состоянию здоровья и был призван, как все остальные, хотя его отцу в Будапеште ничего не стоило добиться, чтобы сына забраковали (несмотря на то, что Помидор действительно выглядел здоровым и крепким, как помидор).
И снова возникло следующее «почему», столь же бессмысленное и пустое, как все посмертные «почему».
Комарек с Габерландом предпочли оставить эту тему и вновь обратились к бутылке, которая на сей раз заменила им и ужин.
— Панихида…
— Что это? — спросил Комарек. — Это как-то связано со смертью?
— По ритуалу православной церкви это заупокойная месса, совершаемая перед погребением. Примерно наш сегодняшний случай. Слово взято из греческого и первоначально означало всенощную. Потому что во времена, когда христиан преследовали, они могли молиться сообща только по ночам.
— Все, ну абсолютно все они усложнили.
— Кто?
— Да христиане. Только подумай: есть ли что проще смерти? Вот видишь — дырка во лбу, и конец. Но стоит прицепить к этому душу, бессмертную душу, как тут же начинаются сложности: во-первых, тут налицо тело, а оно, хоть ты верь во что угодно, разлагается и вскоре самым неприятным образом убедит каждого, во что ему свойственно превращаться. А во-вторых, душа, которая, судя по всему, — я имею в виду христианскую душу, — как говорится, где-то витает, избавившись от этой гнили… Да только общение с ней довольно затруднительно, и никому еще впрямую не удавалось, так что и вправду нам остается одно лишь тело. А теперь скажи мне: либо я верю в бессмертие души, и тогда телесная оболочка, я хочу сказать — телесная оболочка души, меня нисколько не интересует, тем более что ни с какой вечностью она не имеет ничего общего. К чему же тогда эти пышные похоронные обряды, разукрашенные гроба, венки, цветы, надгробные памятники и все прочее?.. А во втором случае, если я ни в какую душу не верю, к чему мне столько заниматься этой скоропортящейся телесной материей, которая не содержит в себе и одной миллионной шанса проявить себя как частица некогда живого человека?