Каждое из этих аббатств являло в своем уединении образ совершенного града, подобие рая на земле. Рая, не отрешенного от земли, но напротив, укорененного в материальной жизни, воплощенного в ней. Именно благодаря этой тяге к воплощению, благодаря раздумьям, оказавшимся созвучными мощному движению, привлекшему лучшие умы к размышлению под церковными сводами о тайне Бога, ставшего человеком, и еще более усилившемуся в результате крестовых походов, благодаря убеждению Св. Бернара, что монахи не равны ангелам, что для них было бы гибельным дерзновенно желать, подобно клюнийцам, походить на них, что у монахов есть тело, что они должны усмирить свою плоть, чтобы суметь овладеть миром, — именно благодаря тому, что они, в отличие от своих предшественников, в отличие от катаров, отказывались от бегства в запредельный мир, ибо считали своим призванием пронести, подобно своему учителю Иисусу Христу, всю тяжесть человеческого существования, цистерцианцы оказались в русле общего движения. Оно увлекло их за собой против их воли и помимо их сознания. Во второй половине XII века обнаружилось противоречие между их проповедью аскетизма и успехами цистерцианского хозяйства. После смерти Св. Бернара эти монахи, стремившиеся вести крайне скудное существование, получали все более высокие денежные доходы, и окружающие заметили, сколь вызывающим было величие их амбаров. Внецерковное общество постепенно отвернулось от Цистерциума: теперь оно требовало от служителей церкви, чтобы они не искали уединения в глуши лесов, а занимались его делами. Институт монашества уже принадлежал прошлому, сельскому прошлому, как и любая традиция, на которой лежало проклятие слишком сильной тяги к земному. Цистерцианское искусство было его последним плодом. Восхитительным плодом, созревшем среди осени монашества. Весна же была далеко от этих мест.