Готика мощной волной распространялась из Парижа, где оттачивалось католическое вероучение. Единая как монолит церковь Папы Иннокентия III усматривала в готическом искусстве один из самых действенных проводников ее объединительной идеологии, как бы настоящий символ католичества. В Толедо, в конце концов, властно вознесся ввысь готический собор. В областях, принадлежавших к франкской империи Карла Великого, укоренение французского искусства произошло, разумеется, значительно раньше. Но главное, — оно было гораздо более глубоким. В Германии парижские архитектурные каноны легко сочетались с местными традициями: готический дух как бы освободил собор в Ульме от неуклюжей тяжеловесности Оттоновых порталов. То же произошло и в Каталонии, одной из испанских провинций, где архитектура носила отпечаток каролингского стиля. Воины Людовика Благочестивого освободили ее от мусульманских завоевателей. И она сразу же стала бастионом христианской веры, противостоящим исламскому вторжению. Она однако не сразу приняла готику — слишком весомым было здесь романское наследие. Романская эстетика была здесь у себя дома. В значительной своей части она вышла из этой самой земли. Понадобилось время, чтобы ее искоренить. Удалось ли вообще когда-либо это сделать? В XIV веке это было сделано лишь наполовину. Каменное кружево, служившее во французских соборах оправой для витражей, в галерее монастыря в Лериде открыто всем ветрам, заполняя своим ажурным орнаментом проемы аркатур. Это создает впечатление необычайной свободы и легкости. Слабый ветерок играет в этой резной ограде, сквозь причудливые сплетения которой открывается южное небо, как в латинских монастырях Кипра. Осталось ли вообще что-либо от святой обители в этом каменном саду? Фантазия здесь проявляется с той же виртуозностью, что и в арабской вязи старинного манускрипта. В мотивах капителей природа схвачена с той же зоркостью, что и в покоях дворца в Палермо или в рукописях, выполненных для Фридриха II. Однако наблюдательность служит здесь лишь для поиска пластических соответствий с единственной целью — удовлетворить пытливость ума.
Европа в те времена казалась бескрайней и отличалась бесконечным многообразием. Однако ни одна из ее провинций не устояла перед соблазнами парижской культуры. Между тем почти в каждой из них, вплоть до самой переимчивой, влияние Парижа одновременно приводило к укреплению местных черт. Яркий пример тому — Англия. Эта страна была подчинена [указанному влиянию] полностью и одной из первых. С 1066 года, со времени создания шпалеры из Байё, она была всего лишь придатком Нормандии. Ее сменявшие друг друга короли были нормандцами, анжуйцами, аквитанцами — принцами, родившимися во Французском королевстве и покидавшими его лишь затем, чтобы побыстрее в него вернуться. До самого конца XIII века правящий класс Англии состоял сплошь из рыцарей-французов — по языку, культуре, манерам; и напротив — магистры и студенты Парижского университета в большинстве своем происходили из этой части Европы. Когда же школы Оксфорда стали соперничать с парижскими, основавший их епископ Роберт Гроссетест, подобно Сюжеру, провозгласил, что Христос есть Свет, рожденный от Света, что мир есть результат светоносного излучения и что все человеческое знание есть не что иное как излияние этого несотворенного Света. Из этих положений проистекал эстетический принцип, утверждавший, что именно свет лежит в основе совершенства телесных форм. В соответствии с этим принципом, внимание исследователей сосредоточилось на оптике. В результате появились трактаты о рефракции лучей света. Возникла строго обоснованная ортогональная оптическая геометрия. Именно она служит основой жесткой архитектуры английских соборов, вертикальной логики Солсбери, Эли, Уэлса. Среди обширных лугов, в сельского вида городках, напоминавших скорее пастушеские селения, эти сооружения были слишком грандиозными, и этот размах объясняется тем, что английские епископы и аббаты, обладавшие огромными богатствами, перед постоянной угрозой королевской конфискации спешили обезопасить свое имущество, вкладывая деньги в строительство [соборов]. Впрочем, в Англии, пожалуй более решительно, чем в Иль-де-Франсе, дух геометрии соединялся с требованием аскезы — в религиозных общинах, находившихся под более сильным влиянием цистерцианской морали. Добавим к этому, что эстетическая доктрина испытывала также воздействие местных технических традиций. На этой окраине цивилизованной Европы, где дольше, чем в других местах, продолжали строить из дерева, специфические строительные приемы, свойственные этой стране ткачей, лучников, конопатчиков, корабелов, налагали на архитектурные формы особый отпечаток. Наконец, проявлению этого партикуляризма содействовали политические мотивы. Английский король был вассалом короля Франции. Но в еще большей степени он был его соперником. Отстаивая свою независимость, он опирался на культурное наследие своих островных провинций, на все что оставалось в Англии кельтского, скандинавского. Карлу Великому, Роланду и Оливье, вкусам франков, самой Франции английские литераторы противопоставили, стараясь понравиться своему господину, Генриху Плантагенету, разрабатывавшиеся ими бретонские мотивы. Строители и скульпторы по камню поступили сходным образом, утверждая, как в Кастель дель Монте или Лериде, независимость национальной культуры. Они воплотили в архитектурных формах сны о сказочных лесах, и зритель угадывает в причудливых сплетениях декора фигуры короля Артура, Броцелианды, бес крайние охотничьи угодья, в которых короли и бароны преследовали оленя. Фантазия рано пробудилась в миниатюре, искусстве интимном, а значит более независимом; она дольше удерживалась под спудом в архитектуре — заботой о математической рациональности и цистерцианском аскетизме. Она внезапно обнаруживается повсюду в XIV веке, когда ослабевают политические узы, которыми огромный остров был привязан к Франции. В Глочестерском аббатстве, воздвигнутом на пожертвования паломников, приходивших помолиться на могиле короля Эдуарда II, считавшегося мучеником, своды собора напоминают сомкнутые вершины гигантских деревьев. В верхних галереях монастыря всякая геометрия несущих конструкций в конце концов исчезает, утопая в обильной листве растительного декора. Башня-фонарь собора в Эли обрушилась в 1325 году. Для ее восстановления мастер, руководивший строительством, поместил вверху, в месте пересечения главного нефа и трансепта восемь колонн, выточенных из стволов деревьев. После реконструкции свет, проникая через широкие проемы, чьи витражи мастера стремились сделать как можно более светопроницаемыми, падал вниз из высшей точки внутреннего пространства собора, из того самого места, куда сходились все возносимые молитвы, чтобы вслед за тем вознестись к самим небесам. Он исходил из средоточия мистического соединения, центра деревянного восьмиугольника, чьи растительные формы были как бы отзвуком растительной природы материала, из которого он был создан. Этот венец в утренние часы медленно наполняется светом — по мере того как рассеивается туман — и точно также благодать Божия, побеждая сумрак, постепенно проникает до самых глубин мира.