Представим, попытаемся представить, перенося события в наши дни: в современных мегаполисах, таких как Париж или Лондон, умирают четыре — пять миллионов человек за несколько летних месяцев; оставшиеся в живых, вне себя после недель страха, делят чужое наследство, становясь таким образом наполовину менее бедными, чем раньше; они стремительно заключают браки и производят потомство, замечено, что в следующий после эпидемии год фантастически возрастала рождаемость. Однако потери не восполняются полностью: затаившись, болезнь периодически возвращается — через десять, двадцать лет — и свирепствует с прежней силой. Что же делать? В Авиньоне, при Папе, и в Париже, при короле Франции, состояли крупные врачи; в смятении они задавали себе этот вопрос и не находили ответа. В чем причина болезни? В грехе? Виноваты евреи, они отравили колодцы; на всякий случай с ними расправляются. Это гнев Божий — его пытаются унять с помощью самоистязания. Города укрываются за цепью своих укреплений, замуровываются в крепостных стенах. Тех, кто по ночам пытается проникнуть в город, убивают. Или, наоборот, обезумевшие жители ищут спасения, сбиваясь в банды, рыскающие в окрестностях города. В любом случае, царил страх, жизнь замерла, между прошлым и будущим зиял разрыв. На период пятидесяти, шестидесяти лет, последовавших за эпидемией 1348 года и отмеченных рецидивами чумы, приходится один из немногих крупных переломов в истории нашей цивилизации. Из этого испытания Европа вышла с ощущением некоторого облегчения. Она была перенаселена. Демографическое равновесие было восстановлено. Благодаря обретенному благополучию художественное творчество не утратило своей жизненной силы. Но, в согласии со всем остальным, тон его стал другим.
Ушли великие художники, такие как Пьетро Лоренцетти. Вымиранием мастеров можно объяснить внезапное бесплодие английских мастерских книжной миниатюры. Пришлось отказаться от крупных проектов. Сиенцы мечтали построить огромный собор. Строительство было прекращено за недостатком финансовых средств и рабочих рук. Нынешний собор стоит на том месте, которое, согласно первоначальному плану, с грехом пополам перекроенному, должен был занимать один только трансепт. Один из боковых приделов нефа остался недостроенным и превратился в лоджию, а на месте нефа зияет пустое пространство. Повсюду строительство архитектурных сооружений было свернуто. На изобразительном искусстве катастрофа отозвалась более глухо, но след ее был весьма глубоким. Общественный организм был расстроен сверху донизу. Итальянские города лишились многих именитых жителей, которые возглавляли городское управление, по своему выбору приглашали художников, давали им руководящий план. Ушли в небытие друзья гуманистов, чьи изысканные манеры и исполненный высочайшего благородства христианский дух служили вдохновляющим источником для совершенной элегантности Симоне Мартини, для сдержанности и серьезности Джотто. Их сменила новая знать, неотесанные выскочки. Это объясняет некоторую вульгарность, проявляющуюся после 1348 года в тосканской живописи: художники хотели угодить людям, отличавшимся менее безупречным вкусом и верой, менее строго направляемой разумом. Наконец, удар, нанесенный эпидемией чумы, способствовал нарушению единства высокой культуры. Она не была более устремлена к единственной цели: подобно бамбергскому рыцарю, спокойно продвигаться к совершенной радости, полностью принимая условия человеческого существования и равно соблюдая дисциплину плоти и дисциплину духа. В искусство внезапно ворвались несхожие мотивы — мрачный интерес к смерти и тяга к развлекательности. Францисканский пафос с самого начала XIV века проник в образцы самого высокого искусства: Ассизские сцены распятия трагичны, они взывают к состраданию, являя взору мучимую пытками плоть. После эпидемии эта плоть скорее отдает мертвечиной, всем видом своего разложения и своим оскалом смерти подталкивая к погоне за радостями жизни.
Возможно, именно в Авиньоне ярче всего виден результат этого взрыва чувственности. Папы начали здесь крупнейшее строительство века, собрав самых знаменитых из живших тогда художников. От фресок, которыми Симоне Мартини расписал стены собора, остались лишь написанные по грунту синопии. Эти великолепные рисунки полны высочайшей готической духовности; на них изображены Богородица, Христос во славе, исполненные благородства, какое можно встретить на порталах церквей Ильде-Франса. Когда эпидемия угасла, другой итальянец, Маттео Джованетти из Витербо, возглавил группу декораторов. На нем закончился синтез эстетики Парижа и Центральной Италии. Из готического наследия он брал, однако, лишь то, что несло радость. Поверхностную радость, которую презирала рациональная христианская теология Парижа и христианский стоицизм почитателей Джотто. В башне, где помещалась ризница, Папа Климент приказал украсить стены своей комнаты росписями с изображением зелени, садов, бассейнов. Этот декор напоминал сады Палермо. Папа хотел наслаждаться жизнью, как ею наслаждался Фридрих II. Вот оно, обмирщение.