Соборов уже не воздвигали — довольствовались уже построенными. Оставалось лишь их украсить дополнительными деталями. Прекращалось и строительство общественных сооружений. Размеры произведений искусства уменьшались. Они превращались в предметы индивидуального обладания. Их приобретали, их желали иметь при себе, в своем родовом имении, держать в своих руках, наслаждаться ими лично — ведь за них было заплачено собственными деньгами. Формы собора продолжали господствовать, но в уменьшенном масштабе. Сначала они сократились до размеров капеллы, небольших домовых молелен, предназначенных для частных, семейных служб. Капеллы принцев еще сохраняли величественность. Однако в каждом аристократическом жилище также была своя капелла, значительно более скромная; вдоль боковых нефов крупных церквей тянулась череда многочисленных капелл, принадлежавших знати, именитым горожанам, и на каждой был изображен родовой герб ее владельца. До этой эпохи главным искусством была архитектура. Ей подчинялось все. Теперь она уступала первенство — в частности, ювелирному делу, которое осваивало, сводя его к размерам миниатюры, декор масштабных памятников предшествующей эпохи. Многие из этих драгоценных предметов — ковчегов, церемониальных крестов, дароносиц — еще использовались во время публичных литургий. Однако большинство из них служило нуждам личного благочестия все эти статуэтки, пластины из слоновой кости, изготавливавшиеся в Париже и продававшиеся по всей Европе, в которых повторялись аркатуры и вимперги, весь набор декоративных элементов, унаследованных от большой архитектуры. В конце этого перехода к искусству для низов призрачная схема собора, последние остатки того, что в XIII веке являлось основой эстетики, проступает в резных деревянных поделках — жалких сокровищах бедноты. От архитектурного памятника к небольшой вещице — таково первое глобальное изменение.
В результате второго становится доступным для восприятия то, что думали и чувствовали миряне и о чем искусство, высокое искусство, следы которого мы храним, до той поры ничего не говорило. Действительно, оно передавало мысли и чувства высшего духовенства. В XIV веке завеса исчезает, открывая те отзвуки в сознании мирян, которые оставляла францисканская и доминиканская проповедь. Непрестанно твердя о смерти, братья-проповедники и братья-минориты одновременно вызывали жажду покаяния и разжигали вкус к удовольствиям. Благочестие и празднество — вот два противоположных, но в действительности взаимно уравновешивающих и дополняющих друг друга полюса светской культуры, субстанцию которой впервые стало выражать искусство. Благочестие все более и более личное, доходящее до эгоизма. Празднество, также стремящееся отделиться от своей естественной коллективной среды, все более и более укрываясь, подобно молитве, в замкнутом пространстве иллюзии.