Вскоре сильно разгоряченная толпа принялась обыскивать все парижские трактиры в поисках арманьяков; и всех, кого находили, тотчас отводили к вооруженным людям и безжалостно убивали секирами или другим оружием. И в этот день все, у кого было какое-либо оружие, били арманьяков до тех пор, пока они не падали замертво. Женщины, дети и простой люд — те, кто был неспособен на большее, преследовали их, выкрикивая проклятия: «Подлые предатели! Вы заслужили гораздо худшего! Вот вам еще! Дай Бог, чтобы всем вам так досталось!» Не было в тот день ни одной улицы, где бы кого-то из них не убивали, а затем в мгновение ока на арманьяках ничего не оставалось, кроме штанов. Тела их сваливали как свиные туши прямо в грязь (коей было предостаточно, так как всю эту неделю ежедневно шли обильные дожди). В тот день было убито таким образом на улицах 522 человека, не считая тех, кого убили в их собственных домах. А той ночью шел такой сильный дождь, что от трупов не было дурного запаха; их раны были так чисто омыты дождем, что наутро на улицах была видна лишь спекшаяся кровь, но не было никаких нечистот. Среди именитых арманьяков, захваченных в эти дни, были Бернар д'Арманьяк, коннетабль Франции, свирепый как Нерон, канцлер Франции Анри де Марль, Жан Годе, командовавший артиллерией, худший из всех, тот, что отвечал работникам, требовавшим у него свое жалование: «Разве нет у каждого из вас по 5 денье, чтобы купить веревку и повеситься? Клянусь Св. Клавдием, бестии, это пошло бы вам на пользу!» И ничего больше из него вытянуть они никак не могли; так этот Годе скопил больше сокровищ, чем сам король. Были среди них также мэтр Робер де Тюийер, мэтр Удар Байе; аббат из Сен-Дени во Франции, невиданный ханжа; Ремонне ду ла Гер, предводитель самых отъявленных разбойников, каких только можно вообразить, хуже любых сарацинов; мэтр Пьер де ль 'Эскла; мэтр Пьер ле Геат, раскольник и еретик, проповедовавший на Гревской площади и достойный сожжения на костре; епископ Клермонский, яростнее всех противившийся миру, и многие другие. И столько их было во Дворце, в Большом и Малом Шатле, в монастырях Сен-Мартен, Сене-Антуан и Тиронском, а также в бывшем монастыре тамплиеров, что вскоре их негде стало размещать. Между тем Арманьяки по-прежнему стояли у Сент-Антуанских ворот, поэтому каждую ночь раздавались оклики караульных и горели большие костры; до полуночи, в полночь и после полуночи трубили в трубу; все это, однако, нравилось людям, и они охотно этим занимались. В четверг 9 июня в приходе церкви Св. Евстафия народ образовал братство Св. Андрея; каждый член его носил шляпу, украшенную красными розами, и столько парижан вступило в братство, что, по утверждению его старейшин, им пришлось заказать более шестидесяти дюжин таких шляп, и все равно к полудню их уже не хватало. Церковь Св. Евстафия была набита людьми, и разносилось по ней такое благоухание, что казалось, будто ее омыли розовой водой. На той же неделе жители Руана попросили помощи у парижан, которые направили им 300 бойцов, вооруженных копьями, и 300 лучников для борьбы с англичанами.»
«В понедельник 22 августа были осуждены и казнены прямо на улицах несколько женщин, на коих из всей одежды была лишь рубаха. В деле этом более всех усердствовал палач; однако вместе с другими он предал смерти одну беременную женщину, за которой не было никакой вины; за это он был арестован, заключен вместе с двумя своими сообщниками в Шатле, а через три дня все трое были казнены. Перед смертью он показал своему преемнику, как нужно отрубать голову; его развязали, и он сам установил резак напротив своего горла и лица, достал свой топор и нож, как если бы он собирался обезглавить кого-нибудь другого, и все собравшиеся этому сильно изумились; затем он громким голосом испросил прощения у Бога, и его преемник отсек ему голову. В конце августа ночью и днем стояла такая жара, что никто не мог спать; кроме того, разразилась эпидемия, особенно не щадившая детей и молодых людей, от которой многие умерли.»
«Меньше чем через неделю зерно и мука подорожали настолько, что парижский сетье пшеницы стоил на Центральном рынке 30 франков в ходившей тогда монете, а хорошая мука 32 франка; булку хлеба нельзя было купить и за 24 парижских денье, а самый тяжелый хлеб едва весил 20 унций. Это было очень тяжелое время для бедного люда и небогатых священников, получавших всего два парижских су за мессу. Вместо хлеба бедняки ели одну капусту да репу без хлеба и соли. Перед Рождеством хлеб ценой в 20 денье стоил уже 40, да к тому же купить его можно было лишь придя к булочнику до рассвета, а еще требовалось налить по стаканчику подмастерьям. Вино стоило не меньше 12 денье за пинту, однако те, кому оно досталось по этой цене, не жаловались, ибо после восьми часов у дверей булочных образовывалась такая давка, что тот, кто этих толп не видел, ни за что бы и не поверил. Когда же за отсутствием денег или оттого, что людское скопление было чересчур велико, эти бедолаги, пришедшие сюда, чтобы добыть хлеба для своих мужей, работавших в поле, или для кричащих дома от голода детей, должны были уйти ни с чем, нужно было слышать их жалобы и причитания, а вопли малых детей, кричавших: «Умираю от голода! Помогите!»...