В мае 1883 года Толстой поехал в свое Самарское именье, где пробыл свыше 2-х месяцев. Оттуда он пишет:
"... Второе утро на хуторе. Мне совсем не весело и не приятно. Даже уныло и грустно...
"... Я в серьезном и невеселом, но спокойном духе, и не могу жить без работы. Вчера проболтался день и стало стыдно и гадко и нынче занимаюсь.
"... Мне хоть и совестно и противно думать о своем поганом теле, но кумыс, знаю, что мне будет полезен, главное тем, что исправит желудок и потом нервы и расположение духа, (разрядка наша) и я буду способен больше делать, пока жив и потому хотелось бы попить больше; но боюсь, что не выдержу"... (Л. Толстой -- С. А. Толстой, 25 мая 1883 г., из Самарского имения. )
Давая оценку этим патологическим переживаниям депрессии патологического страха смерти, мы можем сказать следующее:
Изучая эти периоды депрессии и провалы в психике по эпохам мы можем установить определенную закономерность их появления, присущую таким эпилептоидам. Эта закономерность выражается в следующем: основной фон психического тонуса до 48 летнего возраста является преобладающим аффективно-возбужденным состоянием. Время от времени в это состояние перманентного возбуждения эпизодически вклиниваются в виде интермиссии, депрессии, носящие характер "провалов".
Таких длительных депрессий можно отметить до 48 летнего возраста два раза: с 1858 по 1862 г. -- первый депрессивный период и с 1868 по 1872 -2-й депрессивный период. С 1877 депрессия становится уже перманентной, а вскоре начинает меняться и самый характер депрессии: сначала в депрессивно-раздражительный (напр., в 80--85 годы), а затем уже превращается в депрессивное "смирение". Это последнее состояние длится до конца его жизни.
Последняя эпоха "смирения" настолько изменила психический облик Толстого, что он буквально стал неузнаваем даже для близких. Так, например, брат его, Сергей Николаевич, поражаясь этой переменой, говорил о нем Льву Львовичу (сыну Толстого): "Ты знаешь, я не разделяю взглядов твоего отца, но не могу отказать в справедливости в отношении всего того, что касается его личности. Посмотри только, как он изменился, каким он стал мягким и хорошим". (Разрядка наша Г. С. ).
Если мы взглянем на депрессивный компонент в целом, то мы можем отметить следующее: Если в 1-ю эпоху (в период перманентного возбуждения) приступы депрессии вклинивались, как эпизоды, то в последующую эпоху, после перелома, приступы депрессии увеличиваются, делаются все более и более длительными и становятся, наконец, на место компонента возбуждения (как бы вытесняя последнее), делаются перманентными.
Компонент возбуждения, с другой стороны, все более и более наступает реже -- укорачивается также по длительности, наконец, на фоне постоянной депрессии становится эпизодическим явлением: вклинивается, подобно тому, как в эпоху до 48 лет вклинивался депрессивный компонент. Оба компонента как бы поменялись ролями.
Ниже мы увидим, какую громадную роль сыграли эти "черные провалы" психики в жизни и творчестве Толстого. Некоторое графическое представление об этих соотношениях между компонентом депрессии и компонентом возбуждения дает ниже приведенная кривая в главе 1-й II части этой работы.
В итоге создается следующее соотношение между этими 2-мя компонентами: основной компонент, доминировавший до 48 летнего возраста, был компонент эпилептоидного возбуждения. После 48 лет -- компонент эпилептоидной депрессии. В период господства возбуждения депрессии вклиниваются эпизодически, как интермиссии. В период господства депрессии, возбуждение, в свою очередь, вклинивается эпизодически, так же, как интермиссии. Между обоими компонентами создаются обратные соотношения. Пока господствует возбуждение, тем реже приступы депрессии. Чем более господствует депрессия, тем более возбуждение вытесняется и сходит постепенно на нет.
Помимо депрессии и возбуждения, время от времени фактором патологического изменения настроения служили также приступы психической ауры и экстаза. Но о них будет речь особо в следующих главах.
4. Приступы сумеречных состояний у Льва Толстого
О том, что приступы сумеречного состояния действительно были у Льва Толстого в довольно тяжелой степени, настолько, что он мог в течение суток автоматически совершать самые наисложнейшие поступки, переживать сложные комплексы жизни, совершенно не сознавая этого, говорит нам целый ряд данных.
Уже в отрочестве ему были знакомы эти переживания. Так, он в "Отрочестве" пишет:
"Я читал где то, что дети от 12 до 14 лет, т. е. находящиеся в переходном возрасте, бывают особенно склонны к поджигательству и даже к убийству. Вспоминая свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня день, я ясно понимаю возможность самого ужасного преступления, без цели, без желания вредить, но так, из любопытства, из без сознательной потребности деятельности *. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свой умственный взор, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обслуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его братья, мать, отец, которых он нежно любит. Под влиянием этого же временного отсутствия мысли -- рассеянности почти -- крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора, подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства, человек находит какое то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что если туда броситься? Или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели нажать гашетку? Или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: "а ну-ка, любезный, пойдем?"