Европеец

Вот одна из причин, почему у нас до сих пор еще нет критики[3]. Да, я не знаю ни одного литературного суждения, которое бы можно было принять за образец истинного воззрения на нашу словесность. Не говоря уже о критиках, внушенных пристрастием, не говоря о безотчетных похвалах или порицаниях друзей и недругов, возьмем те суждения об литературе нашей, которые составлены с самою большею отчетливостью и с самим меньшим пристрастием, — и мы везде найдем зависимость мнения от влияний словесностей иностранных. Тот судит нас по законам, принятым в литературе французской, тот образцом своим берет литературу немецкую, тот английскую и хвалит все, что сходно с его идеалом, и порицает все, что не сходно с ним. Одним словом, нет ни одного критического сочинения, которое бы не обнаруживало бы пристрастия автора к той или другой иностранной словесности, пристрастия по большей части безотчетного, ибо тот же критик, который судит писателей наших по законам чужим, обыкновенно сам требует от них национальности и укоряет на подражательность.

Самым лучшим подтверждением сказанного нами могут служить вышедшие до сих пор разборы «Бориса Годунова». Иной критик, помня Лагарпа[4], хвалит особенно те сцены, которые более напоминают трагедию французскую, и порицает те, которым не видит примера у французских классиков. Другой в честь Шлегелю[5] требует от Пушкина сходства с Шекспиром и упрекает за все, чем поэт наш отличается от английского трагика, и восхищается только тем, что находит между обоими общего. Каждый, по-видимому, приносит свою систему, свой взгляд на вещи, и ни один в самом деле не имеет своего взгляда, ибо каждый занял его у писателей иностранных, иногда прямо, но чаще понаслышке. И эта привычка смотреть на русскую литературу сквозь чужие очки иностранных систем до того ослепила наших критиков, что они в трагедии Пушкина не только не заметили, в чем состоят ее главные красоты и недостатки, но даже не поняли, в чем состоит ее содержание.

В ней нет единства[6], говорят некоторые из критиков, нет поэтической гармонии, ибо главное лицо, Борис, заслонено лицом второстепенным, Отрепьевым[7].

Нет, говорят другие, главное лицо не Борис, а Самозванец; жаль только, что он не довольно развит[8] и что не весь интерес сосредоточивается на нем, ибо, где нет единства интереса, там нет стройности.

Вы ошибаетесь, говорит третий, интерес не должен сосредоточиваться ни на Борисе, ни на Самозванце. Трагедия Пушкина есть трагедия историческая, следовательно, не страсть, не характер, не лицо должны быть главным ее предметом, но целое время, век[9]. Пушкин то и сделал: он представил в трагедии своей верный очерк века, сохранил все его краски, все особенности его цвета. Жаль только, что эта картина начертана поверхностно и не полно, ибо в ней забыто многое характеристическое и развито многое лишнее, например характер Марины[10], и т. п. Если бы Пушкин понял глубже время Бориса, он бы представил его полнее и ощутительнее, то есть, другими словами, подражая более Шекспиру, Пушкин более удовлетворил бы требованиям Шлегеля. Но забудем на время наших критиков, и Шекспира, и Шлегеля, и все теории трагедий; посмотрим на «Бориса Годунова» глазами, не предубежденными системою, и, не заботясь о том, что должно быть средоточением трагедии, спросим самих себя: что составляет главный предмет создания Пушкина?

Очевидно, что и Борис, и Самозванец, и Россия, и Польша, и народ, и царедворцы, и монашеская келья, и государственный совет — все лица и все сцены трагедии развиты только в одном отношении: в отношении к последствиям цареубийства. Тень умерщвленного Дмитрия царствует в трагедии от начала до конца, управляет ходом всех событий, служит связью всем лицам и сценам, расставляет в одну перспективу все отдельные группы и различным краскам дает один общий тон, один кровавый оттенок. Доказывать это значило бы переписать всю трагедию.

Но если убиение Димитрия с его государственными последствиями составляет главную нить и главный узел создания Пушкина, если критики, несмотря на то, искали средоточия трагедии в Борисе или Самозванце, или в жизни народа, и т. п., то очевидно, что они по совести не могли быть довольны поэтом и должны были находить в нем и нестройность, и неполноту, и мелкость, и незрелость, ибо при таком отношении судей к художнику, чем более гармонии в творении последнего, тем оно кажется разногласнее для первых, как верно рассчитанная перспектива для избравшего ложный фокус.

[3] …у нас до сих пор еще нет критики. — Сходную мысль не раз высказывал Пушкин. Еще в 1825 г., отвечая на утверждение А. А. Бестужева «У нас есть критика, а нет литературы», он восклицал: «Где же ты это нашел? именно критики у нас и недостает… Нет, фразу твою скажем наоборот: литература кой-какая у нас есть, а критики нет» (Пушкин. Т. 13. С. 177, 178).

[4] …помня Лагарпа… — Лагарп Жан Франсуа (1739–1803), французский критик. Его многотомный труд «Лицей, или Курс древней и новой литературы» (1799–1805) воспринимался современниками как наиболее полное изложение постулатов классицизма.

[5] Другой в честь Шлегелю… (и далее) — В «Лекциях о драматическом искусстве и литературе» (1808) немецкий историк литературы Август Вильгельм Шлегель (1767–1845) рассматривал Шекспира как высочайший образец драматургии. Киреевский здесь, возможно, имеет в виду статью И. Среднего-Камашева «Еще о Борисе Годунове, стихотворении А. С. Пушкина», который, в частности, упрекал Пушкина в том, что, «взяв мысль богатую, он не раскрывает ее достойным образом, не вводит нас во глубину святилища Поэзии, подобно великому Шекспиру…» (Сын Отечества. 1831. Т. 23, ч. 145, № 40. С. 115).

[6] В ней нет единства … — Отклик на статью В. Плаксина «Замечание на сочинение А. С. Пушкина: Борис Годунов», который, в частности, писал: «Из сей выписки содержания, в которой я старался ни прибавить, ни убавить как связи, так и несвязности, видно, что действие драмы не имеет ни единства, ни полноты; ибо сначала действующая сила содержится в Борисе, а с четвертой сцены все принимает другой вид: действие проистекает из Самозванца, так что Бориса уже нет, а Драма все еще идет» (Там же. Т. 20, ч. 142, № 25–26. С. 281).

[7]… главное лицо, Борис, заслонено лицом второстепенным, Отрепьевым. — Ср. замечание И. Среднего-Камашева, утверждавшего, что «мы самого Бориса почти не видим», так как «Самозванец совершенно заслоняет Бориса» (Там же. Т. 23, ч. 145, № 40. С. 111, 112).

[8] … главное лицо не Борис, а Самозванец; жаль только, что он не довольно развит… — Сходная мысль выражалась в статье Н. И. Надеждина: «… главное лицо — Годунов — пожертвовано совершенно другому, которое должно бы играть подчиненную роль в этом славном акте нашей истории. Я разумею Самозванца… Лицо Лже-Димитрия есть богатейшее сокровище для искусства. Оно так создано дивною силою, управляющею судьбами человеческими, что в нем история пересиливает поэзию. Стоит только призвать на него внимание — и тогда все образы, сколь бы ни были колоссальны и величественны, должны исчезать в фантастическом зареве, им разливаемом, подобно, как исполины гор исчезают для глаз в пурпуре неба, обагренного северным сиянием. А потому тем осторожнее надлежало поступать с ним поэту, избравшему для себя героем Бориса» (Телескоп. 1831. Ч. 1, № 4. С. 568).

[9] … не характер, не лицо должны быть главным ее предметом, но целое время, век. — Сходная мысль была выражена в статье Н. И. Надеждина «Борис Годунов. Сочинение А. Пушкина. Беседа старых знакомцев»: «Не Борис Годунов в своей биографической неделимости составляет предмет ее, а царствование Бориса Годунова — эпоха, им наполняемая, — мир, им созданный и с ним разрушившийся, — одним словом — историческое бытие Бориса Годунова»(Там же. С. 559).

[10]… развито многое лишнее, например характер Марины… — Упреки в излишнем внимании Пушкина к Марине высказывал И. Средний-Камашев (Сын Отечества. 1831. Т. 23, ч. 145, № 40. С. 105).