Потом он, правда, «предпочел слушать Гегеля, потому что он стар, скоро умрет и тогда уже не будет возможности узнать, что он думает о каждом из новейших философов». С Гегелем Киреевский познакомился лично и, по-видимому, заинтересовал философа. Уже на следующий день после первой встречи Гегель сам пригласил его к себе вновь, предложив гостю из России выбрать любой удобный для него вечер. Разговор, в котором участвовали еще несколько немецких профессоров, был «о политике, о философии, об религии, о поэзии», и Киреевский вернулся домой за полночь в состоянии упоения: «…я окружен первоклассными умами Европы!»
Впрочем, он далек от того, чтобы восторгаться всем, что видел и слышал в Берлине. У него свой взгляд на вещи, он судит посещаемые им лекции, судит строго, порой язвительно. «Исторические лекции здесь не стоят ни гроша, не потому чтобы профессора не были люди ученые, и особенно в своей части, но потому, что они читают отменно дурно. Штур читает историю 18-го века по тетрадке, написанной весьма посредственно, с большими претензиями на красноречие, следовательно дурно. Раумер, славный ученый Раумер, всю лекцию наполняет чтением реляций и других выписок из публичных листов». Не избежали критических оценок Киреевского ни Гегель, ни Шеллинг. «Гегель на своих лекциях почти ничего не прибавляет к своим Handbucher68*. Говорит он несносно, кашляет почти на каждом слове, съедает половину звуков и дрожащим, плаксивым голосом едва договаривает последнюю». «Шеллинговы лекции вряд ли и придут к вам, потому что гора родила мышь. В сумме оказалось, что против прошлогодней его системы нового не много».
Очень характерны некоторые театральные впечатления Киреевского. Спектакли, которые он видел, не отвечали требованиям простоты и естественности, предъявляемым к сценическому действию. С этой точки зрения его не удовлетворяли немецкие актеры и в еще большей степени немецкая публика. «В трагедиях великий крик, особенно неуместный, непременно аплодировав. Все истинное, простое, естественное не замечено, как бы не было. Вообще, чем больше актеры горячатся, тем больше им хлопают; чем напыщеннее стих, тем больше восхищает он публику».
В целом путешествие, от которого Киреевский ждал так много, оказалось разочаровывающим. Вернувшись на родину, он жаловался Кошелеву, что его поездка была «неудачна… во всех отношениях, и не столько по короткости времени, сколько потому, что я ничего не видал, кроме Германии, скучной, незначущей и глупой, несмотря на всю свою ученость».
Как сообщает Максимович, Киреевский «собирался уже в новое путешествие, сочинял себе разного рода Италии, как говаривал он, и в последние дни 1830 года написал волшебную сказку "Опал". Потом он развеселял себя драматическими представлениями, для которых вместе с Языковым сочинял пиесы трагического и комического содержания и которыми разнообразились их домашние вечера по воскресеньям. Одним из действующих лиц была почти всегда Каролина К<арлов>на Яниш, поэтическое дарование которой возрастало в их сообществе. Единственным следом тех представлений остался в литературе Языковский Хор из трагедии Андромаха, напечатанный в "Деннице на 1831 год" с подписью — ва, поставленного для мистификации совратившегося Телеграфа (которая удалась и очень позабавила, особенно Пушкина; ибо Полевой, приняв этот хор за стихи Серафимы Тепловой, поставил их в образец первоклассным нашим поэтам, на которых он тогда нападал всячески). В драматических увеселениях прошло все лето 1831 года, проведенное семьею Елагиных в подмосковном селе Ильинском, где Языков и Киреевский сочинили между прочим комедию — Принцесса Вавилонская. Когда же намерение Киреевского от-правиться снова за границу не исполнилось, тогда он решился приступить к изданию журнала на 1832 год, под именем Европеец. Этим именем обозначается достаточно тогдашнее направление Киреевского».
Как показали последующие события, заграничная поездка имела для Киреевского последствия, характер и значение которых он сам в ту пору не способен был оценить. Он увидел западную науку в ее действительный рост, правильнее оценил меру своего собственного понимания вещей, понял, что годен на большее, чем только роль ученика, что он достаточно зрел для того, чтобы отобрать в европейском просвещении все ценное и распространить его в России.
В начале октября 1831 г. он написал письмо Жуковскому, в котором извещал его о решении, оказавшемся самым важным в его жизни и наложившем отпечаток на всю его последующую судьбу. Это письмо заслуживает быть приведенным здесь полностью: «Милостивый государь, Василий Андреевич, Издавать журнал такая великая эпоха в моей жизни, что решиться на нее без Вашего одобрения было бы мне физически и нравственно невозможно. Ни рука не подымется на перо, ни голова не осветится порядочною мыслию, когда им не будет доставать Вашего благословения. Дайте же мне его, если считаете меня способным на это важное дело; если же Вы думаете, что я еще не готов к нему или что вообще, почему бы то ни было, я лучше сделаю, отказавшись от издания журнала, то все-таки дайте мне Ваше благословение, прибавив только журналу not to be!69* Если же мой план состоится, то есть если Вы скажете мне: издавай (потому что от этого слова теперь зависит все), тогда я надеюсь, что будущий год моей жизни будет не бесполезен для нашей литературы, даже и потому, что мой журнал заставит больше писать Баратынского и Языкова, которые обещали мне деятельное участие. Кроме того, журнальные занятия были бы полезны и для меня самого. Они принудили бы и приучили бы меня к определенной деятельности; окружили бы меня mit der Welt des europäischen wissenschaftlichen Lebens70* и этому далекому миру дали бы надо мной силу и влияние близкой существенности. Это некоторым образом могло бы мне заменить путешествие. Выписывая все лучшие неполитические журналы на трех языках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию европейского университета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Русская литература вошла бы в него только как дополнение к европейской, и с каким наслаждением мог бы я говорить о Вас, о Пушкине, о Баратынском, об Вяземском, об Крылове, о Карамзине на страницах, не запачканных именем Булгарина; перед публикой, которая покупает журнал не для модных картинок; имея в памяти только тех читателей, которые думают и чувствуют не на слово, которых участие возвышает деятельность, и забыв, что есть на свете другие. Но разумеется, что все это может быть хорошо только за неимением лучшего. Когда-то хотел издавать журнал Пушкин; если он решится нынешний год, то, разумеется, мой будет уже лишний. Тогда, так же и в случае Вашего неодобрения, я буду искать других занятий, другого поприща для деятельности и постараюсь настроить мысли на предметы нелитературные.
68 Здесь: записям, конспектам