«Я против того, чтобы нас изображали “революционными романтиками”. Настоящими романтиками были те, кто ожидал восстания рабочих масс в империалистических странах». И хотя в работе Лауэсена сохраняется своеобразное влияние евромаоизма, в целом его анализ причин консервативности европейского рабочего класса и современных экономических процессов следует признать совершенно справедливым.
Левый ультрарадикализм 1970-1980-х годов стал следствием слабости массового левого движения, осознанием деградации просоветских массовых компартий, борьбой против инкорпорирования в капиталистическую систему ценой отказа не только от коммунистической идеологии, но и от самой этики протестного движения. Участники европейской городской герильи осознавали себя перед выбором: встраиваться в капиталистическую систему, уходить в сектантские микроорганизации – либо все-таки бороться. Их вдохновлял уже не столько исторические примеры борьбы в Европе, сколько борьба в «третьем мире», которую они и попытались перенести в «первый», в Европу и США.».
Политический террор, если он не является частью мощного политического движения, неизбежно заставляет участников групп самоизолироваться, догматизироваться, изначальная цель постепенно начинает утрачиваться. Наиболее храбрые, преданные, самоотверженные участники террористических групп гибнут в первую очередь. Этот фактор осознавали еще народовольцы, это стало одной из причин поражения партии эсеров после Февральской революции – лидеров уровня тех, кто погиб в терроре, им просто не хватило для консолидации партии и удержания власти в 1917 г. В этом смысле традиционная социал-демократическая критика индивидуального террора оказалась в основном справедливой и для 70-х – 80-х годов. Но участники европейской городской герильи не могли смириться ни с отчуждением при капитализме, ни с чудовищной эксплуатацией стран периферии, ни с поражением левых – и потому выбирали борьбу.
Известный российский левый политолог Александр Тарасов перед предыдущим юбилеем «красного мая» 1968 г. писал:
«Основное содержание нового мифа уже понятно: 68-й – это, дескать, “победившая революция”, “изменившая лицо капитализма”, сделавшая его предельно свободным, предельно демократическим, предельно толерантным, обращенным лицом к нуждам всего населения, включая молодежь, женщин, меньшинства» [Tarasov, 2008].
Этот миф призван как-то завуалировать факт: движение 1968 г. в целом потерпело неудачу. Революция не произошла, Система победила, капитализм изменился, но это эти изменения оказались косметическими. Политическое поражение привело не только к политической стагнации и деградации большей части левых движений. В области теории поражение оказалось еще более ощутимым. Мыслители-структуралисты, угнетенные поражением революции, увидели причину этого поражения, источник победы власти в самом языке ― и капитулировали политически и теоретически. Этот вывод, ставший пессимистическим итогом «революции-1968», буквально парализовал социальную философию вплоть до конца ХХ века и в значительной степени подорвал организационные и мобилизационные возможности левого движения.
Венгерский историк Тамаш Краус писал:
«Неолиберальный поворот был украшен такими перьями из наследия 1968 года, как антирасизм, мультикультурализм, защита прав меньшинств, защита прав человека, хотя при этом у общества были отняты возможности самообороны, 68-й год и кейнсианские идеи были преданы забвению, и логика капитала вызвала к жизни антисоциальную систему свободного рынка, которая превознесла до небес социальное неравенство. <…> Таким образом, в действительности капитал и его институты извлекли прибыль из антигосударственных устремлений 1968 года, <…> цель заключалась в том, чтобы урезать или полностью ликвидировать не само государство, а только его общественные функции, его учреждения и меры в сфере социального благоденствия» [Krausz, 2009].