Т.: Покушение на генерального прокурора Бубака, попытка похищения Юргена Понто и захват в заложники Ганса-Мартина Шлейера – всё это акции, в ходе которых были убиты люди, водители и охранники, акции, целью которых были столпы государства, но в политическом плане они лишь сообщали: «Мы хотим освободить заключенных». РАФ тогда критиковали за то, что она стала «герильей для освобождения заключённых». С вами согласовывали выбор основной задачи?
М.: Нет, это с нами не согласовывали. Но, как мы понимали, речь шла о более важной задаче, чем «освобождение заключённых». В таких акциях нужно видеть не только это требование и говорить: «Ага, они хотят освободить заключённых, значит, так оно и есть». Нападения этого периода мы расценивали как реакцию на изменившееся положение.
Понто был целью, которой до тех пор не существовало, он стал ею, так же как позднее Шлейер, как экономический лидер. Выбор цели в этом отношении соответствовал нашему анализу, который показывал, что в экономике, тем более на мировом рынке, происходили существенные перемены. Федеративная республика стремилась посредством огромного экспорта капитала распространить своё политическое влияние во всём мире. Мы рассматривали это как переломный момент: теперь после войны во Вьетнаме, проигранной США, в мире многое менялось, и ФРГ извлекала из этого политическую выгоду, поскольку она должна была заменить США на многих позициях в мире. Главный упор в противостоянии делался уже не на военные, а на политико-экономические цели: капитал – это тоже средство ведения войны.
Это, конечно, требовало внутренней реорганизации. В ФРГ тогда было уже свыше миллиона безработных, тем не менее, общественное мнение направлялось против «государства профсоюзов», то есть против участия рабочих в управлении, а в переговорах о тарифах без забастовки немногого можно было добиться. В то же время здесь прилагались огромные усилия для того, чтобы заложить основы общего европейского рынка и лучше координировать и унифицировать европейскую политику. В 1975 году состоялось первое европейское экономическое совещание на высшем уровне, на котором обсуждались конкретные меры по созданию в будущем единой валюты. В этом процессе ФРГ уже тогда была движущей силой, но ещё было сильно сопротивление такому проекту европеизации. Этот проект и сегодня ещё не до конца осуществлён, хотя уже значительно продвинулся вперёд.
В важнейших для европейского рынка странах – Италии, Франции, Англии – тоже шло развитие, которое с опаской и озабоченно воспринималось в Германии: например, в Италии в 1976 году коммунисты едва не победили на выборах в парламент. Значит, процесс шёл довольно быстрыми темпами, но всё же не так гладко, как того хотелось Бонну. И в этой ситуации нападение на экономического лидера было новым качеством военной политики и соответствовало тому, что мы считали важным. Мы видели, что на свободе «Коммандо имени Зигфрида Хауснера», очевидно, оценивало ситуацию так же, как и мы. И поэтому речь шла отнюдь не «только» о том, чтобы освободить заключённых. В любом случае здесь всё взаимосвязано: ты можешь освободить заключённых, только если выберешь правильное направление, если своим нападением затронешь больное место.
Т.: Значит, ты полагаешь, что покушение на Понто или похищение Шлейера в политическом плане преследовали такую цель, которая не была обозначена в заявлении этих коммандо, но о которой нужно было так сказать прочитать между строк?
М.: Не прочитать между строк, а понять из самой акции.
Т.: В этой связи что ты можешь сказать о покушении на Зигфрида Бубака [4], который не был экономическим лидером?
М.: Акция против Бубака должна была положить предел репрессиям, поэтому она была первой акцией «наступления-1977». Он выступал за продолжение преследования политических оппозиционеров после 1945 года. Он ввёл специальные суды [5], создал учреждения для ведения психологической войны, через которые проводил агрессивную политику, поскольку даже дискуссию воспринимал как войну. В лице Бубака был устранён тот, кто был главным ответственным за жестокую политику государства в отношении нас, политзаключённых [6].
Т.: Каким был тогда ход ваших рассуждений? Могло ли, по вашему мнению, что-нибудь реально измениться после смерти экономического лидера? Или, несмотря на всё реальное насилие, которое присуще подобным акциям, это имело только символическое значение?