Фабрисио. Трудно поверить, чтобы духовное лицо могло сказать с кафедры что-либо подобное. Прихожане вечно сочиняют небылицы про своих пастырей.
Донья Маргарита. Не будем сейчас доискиваться, говорил это проповедник или не говорил; нам нужны сейчас не истины, а веселье. Пусть же дон Диего расскажет, что обещал.
Дон Диего. Один проповедник, повествуя о крестном пути Христа, приговаривал: «Видели бы вы, как безжалостно эти изверги терзали нежнейшее тело Искупителя и с какой небесной кротостью он говорил при каждом ударе бича: «Да будет так, во имя господа нашего Иисуса Христа».
Донья Маргарита. Это напоминает мне слова другого пастыря, читавшего проповедь в праздник благовещенья. Обращаясь к женщинам, он поучал нас: «И что же вы думаете, сеньоры прихожанки, за каким занятием застал ангел деву Марию, когда явился к ней с благой вестью? Думаете, может быть, она распевала сарабанды и чаконы, как водится у вашей сестры? Нет! Коленопреклоненная перед святым распятием, она молилась пресвятой матери божией!»
Фабрисио. В одном назидательном поучении о праведном Иове[367], которого никакими искушениями нельзя было заставить произнести хоть слово хулы на господа, говорилось, что, удивленный его стойкостью, Сатана воскликнул: «Господи, твоя воля! Неужели я так и не заставлю этого чертова болвана сказать про бога что-нибудь дельное!»
Донья Петронила. Моя история будет с деревенским привкусом, так как перед самым замужеством мне пришлось пожить в деревне. У одного крестьянина по имени Ордунья[368] пропал осел. Как-то, читая проповедь с кафедры, наш священник говорил о силе любви: что, мол, нет на свете человека, как бы он ни был суров и мужествен, который бы хоть раз в жизни не любил. Тут на середину церкви выходит с гордым видом какой-то мужлан, надутая деревенщина, и говорит: «Глядите все на меня: со мной этого в жисть не бывало, чтоб я в бабу втюрился». Тогда священник, обернувшись к хозяину пропавшей скотины, воскликнул: «Эй, Ордунья! Вот же стоит твой осел!»
Кастаньеда. Клянусь небом, лихо высмеял его священник. Я тоже думаю, что человек, которому любовь никогда не ела печенку, стоит того, чтобы на нем возили воду, — если только он не святой.
Фабрисио. А зачем исключать святых? Если бы им неведома была любовь, — правда, не та, о которой мы сейчас толкуем, то что они были бы за святые? Ведь смысл веры, которая сделала их святыми, — это любовь, любовь к богу и к ближнему.
Кастаньеда, Ну, ну, Фабрисио, остановитесь, черт подери. С какой стати объявлять великий пост на три дня раньше срока? Избавьте от выспренних речей, возносящих к высям созерцания. Сейчас время не виниться и слезы лить, а вино пить. И раз преподобный отец, о котором мы слышали, обозвал ослом мужика за то, что он никогда не влюблялся, давайте уж поговорим о разных случаях ослоназывания. Мне как раз пришла на память одна такая историйка.
В некоем кастильском городе устраивалась коррида. Один бык вырвался из загона и забежал во двор частного дома, где в это время двое господ развлекались игрой в карты. Ища, где бы укрыться, один из них, кавалер ордена Сант-Яго, как был, в мантии и при шпаге, спрятался под стоявшей там телегой; второй, лицо духовное, залез с грехом пополам под вьючное седло. Когда бык скрылся, оба стали подсмеиваться друг над другом. Священник, сидевший под седлом, сказал своему приятелю, укрывшемуся под телегой: как же, мол, тот, воин святого Якова, в командорском облачении и при шпаге на поясе, не постыдился уползти под телегу? На что командор отвечал насмешнику: «Признаюсь, на быка я не пошел. Но пусть я действительно, как говорит ваша милость, испугался, однако забодай бык нас обоих насмерть, то я предстал бы перед господом с легкой душой». — «Почему?» — спросил священник. «А потому, что я явился бы в моем облачении ордена Сант-Яго[369], ваша же милость — облаченной во вьючное седло».
Фабрисио. Сеньор командор дал острый и смешной ответ. Помню, в бытность мою студентом богословия в Саламанкском университете, один тамошний остряк, подшучивая как водится над неким малым, туповатым с виду, да и не только с виду, и показывая на него пальцем, говорил окружающим: «Знайте, господа, что этот сеньор, будучи еще совсем зеленым отроком, любил молиться перед изображением Иисуса Христа, въезжавшего на осле в Иерусалим, и каждый день, стоя на коленях, творил такую молитву:
Дон Диего. В последнем стихе немало яда.
Донья Маргарита. Еще больше было в словах одной дамы, сказанных прозой. Ей приглянулся некий кабальеро, не отличавшийся пылкостью чувств и не большой любитель женского пола. Чтобы дать ему удобный случай исполнить ее желания, дама пригласила его позавтракать в загородном доме на другом берегу реки, и, когда пришлось перебираться туда вброд, сеньора попросила кабальеро разуться и перенести ее на плечах. Так он и сделал. Они закусили, прошел весь день, но ожидания дамы не сбылись. На обратном пути они встретили на берегу водовоза с ослом, навьюченным кувшинами, даму посадили на осла, но при переправе край ее платья немного намок в воде. Кабальеро заметил: «Странно, что ваша милость замочили подол, сидя на таком крупном осле; утром я перенес вас на плечах, а платье осталось сухо». На что дама в сердцах отвечала: «Я вижу, что этот осел крупный. Но если давеча мой подол остался невредим, то потому, что ваша милость еще крупнее».
Донья Петронила. Сеньора озлилась не на шутку.
Дон Диего. И не удивительно. Ведь, по правде говоря, это немалая обида: понести издержки давнего желания, накрыть на стол своих намерений, и вдруг в самый час трапезы приглашенный встает и уходит — особенно если гость мужчина, а угощает женщина. Обида еще злей, а конфуз унизительней.
Кастаньеда. Однако пусть дон Диего не воображает, что заговорит нам зубы благонравными рассуждениями. Мы ждем истории, но поближе к теме.
Дон Диего. Умоляю, Кастаньеда, расскажи что-нибудь за меня; ничего подходящего не приходит в голову.
Кастаньеда. Ну уж нет, клянусь спасением души.
Дон Диего. Прошу тебя, Кастаньеда. По дружбе!
Кастаньеда. Никак нельзя; ведь я поклялся спасением души, и если не сдержу клятвы, бог не спасет меня.
Дон Диего. Спасет, спасет тебя бог; он же обещал.
Кастаньеда. Когда это?
Дон Диего. Когда сказал: «Homines et jumenta salvabis, Domine»[370].
Фабрисио. Вы ловко поддели Кастаньеду. Жаль только, что употребили цитату из Писания: ведь это слова священные, а наша беседа шуточная, и лучше бы их сюда не мешать. Извините за поучение. Но ведь всякие писания — моя профессия, и я обязан блюсти их достоинство.
Кастаньеда. А что такое сказал по-латыни дон Диего?
Фабрисио. Это не твоего ума дело. Оставь латынь для тех, кто ее изучал.
Дон Диего. Все же странно, почему ты не понял моих слов? Ваш брат жонглер всегда рад взять у латинистов какой-нибудь «quid», невесть каким дураком выдуманный[371].
Кастаньеда. Что такое «квид», я не знаю, а выдумали его вы сами.
Дон Диего. Ну ладно, плут, мы квиты. Я обругал тебя ослом, а ты меня дураком.
Донья Маргарита. То же сделал, и весьма остроумно, один кабальеро, к которому пришел с визитом другой. Когда он стал учтиво приглашать гостя занять лучшее кресло и самое почетное место в гостиной, тот, не дожидаясь повторного приглашения, уселся в кресло со словами: «Что ж, сяду; лучше быть дураком, чем упрямцем». На что хозяин ответил: «Ваша милость так умны, что всегда выбираете лучшее».
Дон Диего. Не менее забавно обозвал дураком одного господина небезызвестный Кольменарес.
Фабрисио. А кто этот остряк Кольменарес?
Дон Диего. Богатый трактирщик, живший в нашем городе, человек веселый и большой острослов.
Тамошний рехидор, о котором поговаривали, что его деды и прадеды не были крещены, настоятельно требовал от Кольменареса, чтобы тот перебрался со своим трактиром в другую часть рода. Кольменарес сказал ему: «Ей-богу, ваша милость, вы воздвигли такое гонение на мой трактир, словно здесь вино водой кропят; поверьте, оно с этой стороны так же безупречно, как весь ваш почтенный род». Видя, что трактирщик задет за живое и настроен воинственно, рехидор решил умиротворить его кроткой речью и возразил: «Поймите меня, сеньор; ведь мы, высшие по рангу, вынуждены налегать всей тяжестью на остальных; поясню свою мысль: самые весомые предметы в городе — медные колокола на соборе, и помещены они выше всех крыш. Так и мы, старейшины, находимся выше прочих жителей и давим на них своей тяжестью». На что Кольменарес ответил: «Вы попали в самую точку, сеньор рехидор; но только обычай подвешивать медные колокола на самой верхотуре означает совсем другое, а именно то, что лишь медные лбы считают себя выше всех и давят других своим весом».
367
368
371