— Правильно, — согласился Грассо. А судья продолжал:
— Выйдя из тюрьмы и сделавшись их братом, ты, может быть, заживешь лучше прежнего. Возможно, они, богаче тебя.
Пока они рассуждали таким образом, наступил вечер. Судье показалось, что прошла целая вечность, ибо его так и распирал смех, а засмеяться ему было никак невозможно. Братья Маттео находились там же, в Меркатанции, и, не уставая хохотать, дожидались своего часа. Они видели, как освободили судью, который держал себя при этом с таким достоинством, словно он зашел сюда к стряпчему похлопотать за одного из своих клиентов, и как судья отправился домой. После чего братья предстали перед писцом, сделав вид, будто расплатились с долгами, внеся деньги в кассу. Писец опять приподнялся со своего стула. Держа тюремные ключи в руке, он подошел к каземату и крикнул:
— Эй, кто из вас Маттео? Грассо, выйдя вперед, сказал:
— Это я, мессер. — У него не осталось ни малейшего сомнения в том, что он превратился в Маттео.
Писец оглядел его и промолвил:
— Тут твои братья заплатили твой долг, так что теперь ты свободен. — Он отпер тюремную дверь. — Выходи!
Когда Грассо вышел на улицу, было уже совсем темно. Он счел, что легко отделался, не заплатив ни гроша. А так как он целый день ничего не ел, то ему прежде всего захотелось отправиться домой. Однако, вспомнив, что в прошлый вечер он слышал у себя в доме голос Грассо, он передумал и решил последовать совету судьи. Он пошел с людьми, выдававшими себя за его братьев и жившими подле церкви Санта-Феличита. Пока он тащился за ними, они бранили его, но уже не столь сурово, как в тюрьме, а незлобиво и благодушно; они рассказали ему о горе, которое он доставил матери, и напомнили о всех прежних многочисленных обещаниях исправиться. Затем они спросили, чего это ему вздумалось назваться Грассо: действительно ли ему померещилось, что он Грассо, или же он поступил так, дабы выдать себя за другого и тем самым увильнуть от ареста. Грассо не знал, что ответить, и уже жалел, что пошел с ними. Выдать себя за Маттео ему было не по душе. «А с другой стороны, — твердил он себе, — коли я опять заявлю, что я — Грассо, они, чего доброго, от меня вовсе отступятся и я лишусь и их, и своего дома». Поэтому он обещал братьям, что больше так поступать не будет, но на вопрос о том, Грассо он или нет, промолчал, желая выиграть время.
Тем часом они подошли к дому. Войдя в дом, братья провели его в подвальную комнату и сказали:
— Пока что посиди здесь, ведь сейчас — ужин. — Они сделали вид, будто им не хочется показывать его матери, чтобы не расстраивать ее. В комнате горел очаг и стоял накрытый стол. Один из братьев уселся с Грассо подле очага, а другой отправился в церковь Санта-Феличита, к приходскому священнику, который славился своей добротой. Придя к нему, он сказал:
— Я зашел к вам, как сосед к соседу, а также как к нашему духовнику. Дабы вам все стало ясно и вы могли нам лучше пособить, скажу, что нас три брата и что живем мы совсем неподалеку от вас, как то вам, вероятно, ведомо.
— Да, да, — согласился священник, который знал их vel circa[33].
— Так вот, одного из нас зовут Маттео. Вчера его посадили за долги в Меркатанцию. Поскольку нам не первый раз приходится вызволять его оттуда, случай этот поверг его в столь великое горе, что он, кажется, тронулся в уме. Мы полагаем, что виной всему этот случай, ибо во всем прочем он остался почти тем же самым Маттео, каким был всегда. Помешательство же его состоит в том, что он вбил себе в голову, будто он больше не Маттео, ибо он-де превратился совсем в другого человека. Слышали ли вы хоть что-нибудь подобное! Он уверяет, что он — некий Грассо, резчик по дереву. Грассо этот, впрочем, его приятель, он держит лавку на Санто-Джованни, а живет подле Санта-Мария-дель-Фьоре. Мы всячески пытались вразумить его, но у нас ничего не получилось. Поэтому мы забрали его из тюрьмы, отвели домой и поместили в отдельной комнате, дабы никто не проведал о его безумствах. Ведь вы знаете, стоит кому-нибудь хоть раз обнаружить признаки умопомрачения, как потом, будь он здоровее здоровых, ему все равно никогда уж не избежать насмешек. А кроме того, если паша матушка узнает обо всем прежде, чем он придет в себя, она может расхвораться. Разве тут угадаешь? Женщины вообще существа малодушные, а она к тому же стара и слаба. Вот почему, поразмыслив, мы решили просить вас ради Христа прийти к нам домой (всем известно, что вы человек знающий и порядочный, и мы понимаем, что совесть не позволит вам разгласить наш позор; посему мы и положили не обращаться ни к кому другому). Постарайтесь, пожалуйста, выбить из его головы эту дурь, и мы вам вечно будем признательны, да и перед богом у вас появится заслуга, не говоря уж о том, что вы послужите спасению души одной из ваших заблудших овечек. Ведь если вы не вправите ему мозги, он умрет безумным, в смертном грехе и, вероятно, будет осужден на вечные муки.
Священник ответствовал, что все сие верно, что в том состоит его долг и что он не только согласен помочь им, но не пожалеет ради этого своих сил. И то была чистейшая правда, ибо был он по натуре своей человеком не только обязательным, но и услужливым. Затем, поколебавшись немного, священник молвил:
— Возможно, дело сие таково, что труды мои не окажутся напрасными. Сведите меня с ним. — Но тут же добавил: — Если это не опасно.
— Пресвятая Мария! — воскликнул брат Маттео. — О, я вас понял. Вы хотите спросить, не буйный ли он.
— Ты же знаешь, — сказал священник, — в таком состоянии человек может не посмотреть не то что на священника, а и на отца родного. Ведь ему все представляется совсем в ином свете, чем есть на самом деле.
— Святой отец, я вас понял. Вы совершенно правы, задавая мне подобный вопрос. Но, как я вам уже говорил, брат наш скорее тронутый, чем одержимый. Со стороны вы даже не заметите, что он свихнулся. Будь он буйным, мы ни на что бы больше не надеялись и не старались попусту, ибо никто или почти никто из буйных никогда не исцелялся. О нашем же брате можно сказать, что он скорее немного сбился с пути, чем пропал безвозвратно. Поэтому нам очень хотелось бы, чтобы наша матушка ни о чем не узнала. И поскольку мы не потеряли надежду на его исцеление, мы к вам и обратились со своей бедой.
— Коли так, — ответствовал священник, — мне надобно на него взглянуть и сделать все от меня зависящее. Помочь человеку в подобном состоянии — долг каждого. Я понимаю, что здоровье вашей матери, как вы сказали, подвергается сильной опасности, и постараюсь, если возможно, избавить ее от огорчений.
После чего брат Маттео отвел священника к себе домой и проводил его в комнату, где находился Грассо.
Грассо сидел, погруженный в свои мысли. Увидев рясу, он встал.
— Добрый вечер, Маттео, — сказал свящепник.
— Добрый вечер и всего вам доброго, — ответил Грассо.
— Вот и ладно. — Священнику показалось, что тот совершенно здоров; он взял Грассо за руку и продолжал: — Маттео, я пришел немного побыть с тобой.
Подвинув к себе скамейку, он уселся у очага подле Грассо. Обнаружив, что тот не порывается настаивать на том, что он — Грассо, священник усмотрел в сем добрый признак и жестами показал приведшим его, что пока все идет хорошо. Он кивнул братьям, прося их покинуть комнату, и повел такие речи:
— Тебе, должно быть, известно, Маттео, что я — священник твоего прихода и твой духовник. Наш долг по возможности поддерживать и дух и плоть наших прихожан. Так вот, я прослышал кой о чем, что меня весьма огорчило; говорят, на днях тебя посадили в тюрьму за долги. Мне хочется, чтобы ты уразумел: в такого рода вещах нет ничего необычного, не ты первый, не ты и последний, и не надо воспринимать это как нечто из ряда вон выходящее. В нашей жизни каждый день приносит такого рода неприятности, иногда меньшие, а порой и гораздо большие. К ним следует всегда быть готовым и проявлять терпение. Говорю тебе сие потому, что, как я слышал, твоя беда повергла тебя в такое уныние, что ты повредился в рассудке. Мужественные люди так не поступают. Там, где это необходимо, они прикрывают себя щитом терпения и провидения, и сие — мудро. А ты дуришь. Мне, между прочим, говорили, что ты заявляешь, будто ты уже не Маттео и что тебе во что бы то ни стало желательно называться другим человеком, по имени Грассо, который занимается резьбою по дереву. Такое упрямство делает тебя в глазах людей посмешищем и приносит тебе мало чести. Право же, ты заслуживаешь суровых порицаний за то, что принимаешь столь близко к сердцу такие пустячные неприятности и выходишь по этой причине из себя. И все из-за каких-то несчастных шести флоринов! Ну мыслимое ли это дело? К тому же долг твой только что заплатили. Дорогой мой Маттео, — продолжал священник, пожимая ему руки, — мне не хотелось бы, чтобы ты и дальше вел себя подобным образом; потому я прошу тебя ради моей любви к тебе (а также ради твоей чести и доброго имени твоих близких, которые показались мне людьми почтенными) — обещай, что ты выкинешь из головы все эти глупые фантазии и станешь заниматься своими делами, как то делают люди порядочные и мало-мальски здравомыслящие. Положись во всем на бога. Ибо кто возлагает на него надежду, надеется не напрасно. Так ты сохранишь честь и сделаешь благо себе, твоим братьям, всем вашим доброхотам, а также и мне. Полно! Или в самом деле такой уж великий мастер сей Грассо, что тебе угодно быть скорее им, нежели самим собой? Или он такой уж богач? Какая тебе от сего выгода? Ведь если даже предположить, что он человек очень достойный и достаточно богатый (хотя, как меня уверяли, ты по способностям своим стоишь чуть ниже его), то, назвавшись им, ты все равно не приобретешь ни его талантов, ни его богатства, буде таковое у него действительно имеется. Послушайся меня, потому как я даю тебе добрый совет. Увы! Если, среди всего прочего, ты накличешь на себя такого рода дурную славу, ты рискуешь, что к тебе станут вечно цепляться мальчишки и весь остаток жизни тебя будут презирать и чураться. Ничего ты на этом не выгадаешь. Обещаю заступиться за тебя перед братьями и уговорить их любить тебя и всегда помогать как доброму брату. Ну же, Маттео, не будь растяпой, стань мужчиной и позабудь обо всей этой ерунде. Что тебе до Грассо? Послушайся меня, я даю тебе добрый совет.