— Это случилось в тот самый вечер, — сказал Донато, глядя на Маттео, — когда я застал тебя ломящимся в дом к Грассо.
— Когда это было? — спросил Маттео. — Никогда я к нему не ломился.
— Как не ломился? Разве не с тобой я разговаривал перед его домом?
Маттео сделал вид, будто он крайне удивлен, а Филиппо продолжал ему рассказывать:
— Уверяют, будто ты всю дорогу кричал арестовавшему тебя приставу и заимодавцу: «Вы меня спутали с другим, вам нужен вовсе не я, никому я ничего не должен!» — и, отбиваясь от них, заявлял, что ты не кто иной, как Грассо. Между тем, по твоим словам, выходит, что в это самое время ты лежал в постели у себя в имении. Как же это может быть?
— Брось болтать, — сказал Маттео. — Ты надо мной потешаешься. Как я уже вам сказал, я убрался в имение, и нарочно для того, чтобы меня не арестовали. Сказать по правде, я этого сильно опасался. А что до того, о чем сейчас говорил Донато, то могу поклясться на алтаре, что ни в тот, ни в какой другой день я не ломился в дом к Грассо. Послушайте, как было дело, и увидите, что все обстояло совсем наоборот. Я поручил моему знакомому нотариусу, который служит в Палаццо[36], раздобыть для меня охранную грамоту[37] и прислать мне ее в деревню; я рассчитывал получить ее еще вчера. Но вчера поутру нотариус прислал мне с писцом записку, сообщая, что Коллегия не собиралась, что часть магистратов разъехалась по своим имениям и что ради одного того, чтобы составить охранную грамоту, эти господа не пожелают возвращаться в город. Кроме того, он написал, что если я хочу получить таковую грамоту, то я должен еще несколько дней переждать в деревне. Но я вернулся и все время был начеку. Однако, раз долг мой уплачен, мне можно теперь не беспокоиться. Поверьте, Филиппо и Донато, все это чистейшая правда. А вот над тем, что мне в то время приснилось, действительно стоило бы посмеяться. Кроме шуток, Филиппо, никогда мне не снилось ничего более похожего на явь. Мне пригрезилось, что я нахожусь в его доме (он кивнул в сторону Грассо) и что его матушка — это моя мать. Я запросто беседовал с ней как с родной, ел и обсуждал с ней свои дела, а она давала мне всяческие советы; так и слышу до сих пор ее голос. Потом я лег спать в его доме, а проснувшись, пошел в лавку. Мне снилось, что мне хочется поработать так, как это много раз делал на моих глазах Грассо, когда я заходил к нему в мастерскую. Но мне показалось, что инструмент лежал не на месте, и я навел в мастерской порядок.
Грассо, который все еще сжимал в руках рубанок, смотрел на него безумным взглядом. А Маттео продолжал:
— Я попробовал поработать, но, какой бы инструмент я ни брал, ничего у меня не получалось. Тогда я решил кинуть инструменты как попало, подумав, что уберу их потом. Взял другой инструмент, однако и с ним работа у меня тоже не ладилась. Мне казалось, что кто-то меня о чем-то спрашивает, а я отвечаю, словно бы я — это он, ибо я на самом деле считал себя им. Потом я пообедал и опять вернулся в мастерскую, а вечером запер ее и ушел к нему домой спать. Дом же мне представлялся совершенно таким, каким я видел его, бывая в гостях у Грассо.
Грассо все время хранил молчание. Он не считал возможным высказывать какие-либо догадки в свою пользу в присутствии Филиппо, ибо знал, что тот видит под землей на три аршина. Но сей сон окончательно свернул ему мозги набекрень, и он увидел, что бесповоротно запутался. Он сообразил, что по времени его злоключения как раз совпали с тем самым сном, который, по словам Маттео, продолжался у него день и две ночи. Филиппо и Донато дивились этому сну сверх всякой меры. Потом Филиппо сказал:
— По всему получается, Маттео, что тебя не арестовывали. Ты также говоришь, что долг твой уплачен, а ты тем временем находился в имении. Ну, знаешь, это такое запутанное дело, в котором не разобрался бы и сам Аристотель[38].
Грассо, обдумав слова Маттео, по которым выходило, что тот превратился в него, и припомнив все, о чем ему говорил судья в Меркатанции, сказал, кривя рот и горестно покачивая головой:
— Странные это вещи, Филиппо, но, как я слышал, такое порой случается. Маттео рассказал все как было, вы высказались, и я мог бы поведать вам такое, что вы почли бы меня за сумасшедшего. Но лучше уж мне помолчать. Давай, Филиппо, не будем больше обсуждать этот случай.
Теперь Грассо считал, что все, сказанное ему названным судьей, чистейшая правда, ибо слова того подтвердились множеством доказательств. Несомненно, на какое-то время он превратился в Маттео, а Маттео превратился в него, но только Маттео оказался в более выгодном положении; проспав крепким сном, он избежал всех забот, хлопот и неприятностей. Однако теперь он считал, что опять превратился в Грассо, ибо видел перед собой Маттео, который перестал быть Грассо, и слушал его рассказы. Матушка его все еще не вернулась из Польверозы, и ему не терпелось увидать ее, чтобы расспросить, побывала ли она за это время во Флоренции, кто находился вместе с нею в тот вечер, когда он стучался в собственную дверь, и кто отпер его лавку. Поэтому он поспешил уйти. Приятелям не удалось его удержать. Впрочем, они и не прилагали к тому чрезмерных усилий, опасаясь его обидеть. К тому же им хотелось вдоволь посмеяться. Дольше сдерживаться они не могли. Все же Филиппо сказал:
— Надо бы нам сегодня вместе поужинать.
Но Грассо ничего ему не ответил и удалился.
Нечего и спрашивать, смеялись ли после его ухода Филиппо, Донато и Маттео. Тому, кто их в это время увидел бы и кто послушал, они показались бы еще более обезумевшими, нежели сам Грассо, особенно Донато и Маттео, которых так и распирало от хохота. Филиппо же похихикивал, поглядывая то на одного, то на другого.
Грассо запер лавку и помчался в Польверозу. Застав там мать, он удостоверился, что она никак не могла оказаться во Флоренции, а она разъяснила ему, что ее задержало в деревне. На обратном пути во Флоренцию, несколько поостыв, Грассо еще раз хорошенько обдумал происшедший с ним случай и пришел к заключению, что с ним сыграли злую шутку, но только не мог понять, каким образом, — ведь матери все это время не было во Флоренции и в доме не оставалось ни души. Разгадать сего он не сумел, и ему тошно было от мысли, что впредь ему вечно придется огрызаться в ответ на насмешки, ибо он, конечно, станет принимать на свой счет каждое ехидное слово. Особенно мучило его, что в деле этом замешан Филиппо, а он знал, что от гнутой Филиппо ему никогда не отделаться!
Это послужило причиной того, почему Грассо надумал уехать в Венгрию. Вспомнив, что его туда звали, он решил отыскать человека, который его приглашал, а был это один его давнишний приятель, с которым они вместе учились искусству инкрустации у мастера Пеллигрино, жившего на улице Терм. Названный приятель Грассо за несколько лет до этого уехал в Венгрию и очень хорошо устроил там свои дела благодаря помощи Филиппо Сколари[39], прозванного Спано, нашего согражданина, бывшего в то время главным капитаном в армии Сигизмунда. Сигизмунд[40], король Венгерский, приходился сыном Карлу, королю Богемии. Был он королем мудрым и добрым, и потом, при папе Григории XII, его избрали императором, а корону кесарей получил он из рук папы Евгения IV. Этот самый Спано пристраивал всех флорентийцев, оказавшихся в Венгрии, даже тех, кто не обладал талантом ни в свободных искусствах, ни в ремесле, ибо был он широкой души человеком и чрезвычайно любил свою родину, чем и она, премногим ему обязанная, должна была ему платить.
В это самое время вышеназванный приятель Грассо прибыл во Флоренцию, дабы вывезти какого-нибудь мастера, искусного в том ремесле, в котором он сам подвизался, ибо получил множество заказов. Несколько раз беседовал он с Грассо, уговаривал его поехать с ним в Венгрию и доказывал ему, что там они смогут быстро разбогатеть. Теперь Грассо встретил его как будто случайно и, подойдя к нему, сказал:
— Ты меня неоднократно звал с собой в Венгрию, а я все отнекивался. Ныне же по причине одного приключившегося со мной происшествия, а также из-за неладов с матерью я порешил ехать с тобой, коли ты еще не передумал. И если ты держишься прежних мыслей, мне желательно отбыть завтра же поутру, поскольку ежели я задержусь, то для моего отъезда могут возникнуть препоны.
Тот ответил, что он очень рад, но что завтра он ехать не сможет, так как не закончил здесь своих дел; однако пусть Грассо выезжает, когда ему будет угодно, и ждет его в Болонье, куда он прибудет через несколько дней. На этом и порешили. После того как они оговорили все условия, Грассо вернулся к себе в лавку, собрал инструменты и кое-что из платья, а также взял все наличные деньги. После чего он сходил в Борго-Санто-Лоренцо[41] и нанял одра до Болоньи. На следующее утро, взгромоздившись на вышеупомянутую клячу, он уехал в Болонью, не сказав никому, даже своим родственникам, ни слова, словно опасался, как бы за ним не кинулись в погоню. Дома же он оставил матери письмо, в котором говорил, что просит ее принять в дар все имущество, находящееся в его лавке, и что он уезжает в Венгрию с намерением прожить там несколько лет. Пока Грассо ходил по Флоренции (он старался как можно меньше показываться на глаза людям, но вовсе избежать этого не мог) и пока он проезжал на лошади по улицам города, ему несколько раз довелось слышать свою историю, сдобренную шутками и смехом. Так он узнал стороной, что над ним посмеялись его друзья. Вся эта история вышла наружу сперва благодаря тому человеку, который велел арестовать Грассо, а затем благодаря судье. Филиппо так ловко подкатился к судье, допытываясь, о чем Грассо говорил в тюрьме, что тот со смехом поведал ему обо всем. По всей Флоренции только и разговору было, что шутку с Грассо учинил Филиппо ди сер Брунеллеско. Грассо сие пришлось совсем не по душе, ибо он знал, что за человек Филиппо, и слишком хорошо представлял, каким издевкам с его стороны он подвергнется. Мысли об этом еще больше укрепили его в первоначальном намерении. Таким образом, Грассо покинул Флоренцию и, встретившись затем со своим приятелем в Болонье, отбыл в Венгрию.
36
37
38
39
40