* * *
Развей природы колдовство, горн, сделай эту милость,
Чтоб жены, дети, старики душой не размягчились!
Раздался слабый звук трубы и замер бездыханно.
Как только смог он долететь до вражеского стана?
Но долетел и вызвал в нем раскаты злого смеха,
И голос вражеской трубы ответил грозным эхом.
Насыщенная жизнью грудь арабского горниста
Веселый рокот разнесла под небосклоном чистым,
Вокруг — и вдаль, и вширь, и вглубь, — и, наконец, из горна
Пронзительный и страшный звук отчетливый исторгла.
Повиснув в ясной тишине, как крик высот бездонных,
Он медленной звездою пал на стан непокоренных.
* * *
Деянья, мысли и слова… Сейчас я вижу только
Вот эти россыпи цветов — их белизна, их пурпур,
Их синева позлащены мерцаньем крыл пчелиных…
Там жизнь, тут смерть. И на заре, и в светозарный полдень,
И в час туманящихся вод, и в час прозрений звездных
Гудит и корчится земля и глухо стонут скалы.
«Араба конь, Француза ум, ты, злая пуля Турка[117],
Ядро Британца — грозный вал над хижиной убогой…
Ее защитникам, увы, не долго защищаться!
Хоть бы умолк проклятый гром — нет на него напасти!»
Так говорил чужой моряк на судне иноземном…
Испуганные острова творят молитву, плача,
Их жалобы и гордый храм, и бедная часовня
Смиряют трепетом огней и ладанным туманом…
Но зло грозит из-за угла растерянной рыбачке,
И гонит с берега ее, и путает ей снасти.
В торжественный рассветный час и в полдень лучезарный,
В час умножающихся звезд и вод, покрытых дымкой,
Вдруг сотрясается земля и, дыбясь, ропщет море…
Старик, что вверил свою жизнь рыбацкой скромной снасти,
Отбросив удочку, застыл, предавшись черным думам:
«Араба конь, Француза ум и ты, ядро Британца,
Ты, пуля Турка, — хищный вал над бедною лачугой…
Защитникам ее, увы, искать защиты негде!
Все не смолкает этот гром — он, видно, нескончаем…
Плачь, сердце бедное мое, скорби со мною вместе!»
* * *
Я вижу доблестных детей и жен непокоренных,
Столпившихся без слез, без слов, в немом оцепененье
Вокруг печального костра, чей пламень поглощает
Остатки утвари былой, домашний скарб бездомных,
И освещает бледность лиц и жалкие лохмотья…
О пламя, в пепел превратись, чтоб им главу посыпать!
Сквозь непоколебимый строй оружия чужого
Готовы продолжать они последний путь к свободе —
Быть с братьями своими там иль здесь принять кончину.
Посторонись же ты, ружье, и ты, клинок турецкий!
Зажав тростинку в кулаке, проходит безоружный.