Европейская поэзия XIX века

«Мое слово стоит больше,
чем любые в свете клятвы».
«Ах, Диего, слово — ветер!»
«До чего же ты упряма!
Клятву я даю — и хватит!»
«Ну а мне не хватит: клятву
ты во Фландрии забудешь».
«Господи! Чего ж ты хочешь?»
«Я хочу, чтобы смиренно
пред распятьем дал ты клятву,
перед образом Христовым».
Побледнел тогда Мартинес,
но Инее, не уступая,
отвела его в господень
храм, что посреди долины.
В божьем храме том распятье,
Иисус в венце терновом,
бледный, слабый, изможденный,
исходящий темной кровью.
Пред распятьем этим, в древнем
храме посреди долины
горести свои и беды
все толедцы изливают.
И к святым стопам Христовым
подошли идальго с девой,
и она ему велела
прикоснуться к пальцам божьим
и спросила: «Ты клянешься,
что меня возьмешь ты в жены,
как вернешься из похода?»
«Да, клянусь!» — ответил воин.
Дни и месяцы проходят,
пронеслось уж больше года,
но Диего не приходит…
Путь в Толедо не приводит
из фламандского похода.
Плачет бедная Инес,
возвратиться молит тщетно,
у распятья ждет чудес,
где повеса из повес
прикоснулся неприметно.
В час закатного багрянца
всё она приходит в храм
и у бога просит там
возвращения испанца,—
пусть с войны вернется сам!
Тщетно у духовника
дева просит исцеленья,
ведь разлука ей горька…
Глохнут речи старика,
от любви же нет спасенья!
В золотистости картинной
тихий час, приятный вид:
меркнет небо над долиной,
вьется Тахо лентой длинной,
со стены Инес глядит.
Увидала — вдалеке,
в буром мареве тревоги
иль в туманном молоке,
парни, — и не налегке,—
пыль взметают на дороге.
Вот Инее спустилась с башни,
взор ее насторожен;
и, в смятенье невсегдашнем,
мчится в платьице домашнем
вдаль, к воротам Дель-Камброн.
Там, надменней всех вдвойне,
краше всех в проеме узком,
всадник на лихом коне,
на арабском скакуне,
иноходце андалузском.
«Дьего!» — крикнула Инес,
в стремя впившись и рыдая;
но повеса из повес
молвил: «Я тебя не знаю!
Кой тебя попутал бес?!»
Услыхав такие речи,
чувств и чести лишена,
наземь рухнула она:
не могла дождаться встречи,
а теперь опять одна!
Но в те времена в Толедо
по монаршему веленью
губернаторскую должность
исправлял старик Дон Педро,
справедливый и отважный,
многоопытный правитель,
сам Руис де Аларкон.
Много лет сей добрый старец
за отечество сражался,
пусть рука как плеть повисла,
сердце целое зато!
В гулкой зале — стол судейский,
за столом седые судьи,
слева — адвокат и сыщик,
справа — пристав с булавой.
На ковре под балдахином,
президентом трибунала,
сам Дон Педро, сам правитель,
сам Руис де Аларкон;
слушает он терпеливо,
как одышливый писака,
скучный писарь-меланхолик
апелляцью оглашает.
В зале публика зевает,
убаюканная чтеньем;
судьи дремлют, уминая
складки скатерти камчатой,
и на солнце сушат акты
писаря второй руки.
Вдруг, в смятении великом,
в залу женщина вбегает,
горестна, простоволоса,
очи красные от слез.
Голосом, от стона хриплым,
к справедливости взывает,—
прямо в ноги к Дону Педро:
«Справедливости, сеньор!»
Обнимает ноги старца,
молит выслушать. Зеваки
в любопытстве возбужденном
собираются вокруг.
И учтиво ее поднял
сам правитель королевский,
сам Дон Педро, и промолвил,
усмиряя праздный гомон:
«Женщина, чего ты хочешь?»
«Справедливости, сеньор!»
«Но какой?» — «Большую ценность
у меня украли!» — «Ценность?
Но какую?» — «Очень просто:
сердце бедное мое!»
«Отдала его ты?» — «Просто
одолжила!» — «И должник
не вернул его?» — «Конечно!»
«А свидетелей имеешь?»
«Нет, увы, ни одного!»
«Ну, а было ль обещанье?»