С ним разминусь, уйду во тьму…
Ты передай привет ему,
пусть на могиле зацветет,
когда пора придет.
Хочу, чтоб на груди моей
лежала роза новых дней…
Прошу, в дом смерти призови
ты только свет любви.
АРМИЯ ПРАВДЫ
Слово? Кто услышит слово,
боль стихов?
Вечна беззащитность слов.
И когда слова готовы
в бой идти, где им силы наскрести?
Правдой мир пренебрегает.
Но пред ней
небо блеск своих огней
в молнии переплавляет.
Это весть, что величье правды — есть.
Почему ж в сраженье этом
не видна
та, что небом рождена
и одета звездным светом?
Что ж вперед на врага нас не ведет?
Почему не разбивает
войск шатры
там, где в бой идут миры,
где героев убивают?
Тем, кто должен пасть,
дай над жизнью власть.
Войско тьмы сломить не просто.
Так прочны
суеверия опоры, так черны,
что от люльки до погоста
краток путь.
Трудно тьму перешагнуть.
Но — вперед! — сквозь боль и беды,
войско слов!
Ведь творцом в конце концов
вам обещана победа.
До конца —
с правдой, детищем творца.
Слово! Правды славный воин!
Ты храбрец!
Из достойнейших сердец
будет храм тебе построен.
Мир простер
над тобой небес шатер.
Слово! Приоткрой забрало
и — вперед.
Сила слова все растет,
хоть порою сил так мало.
Лишь тебе
Вечность суждена в борьбе.
Потому, малыш отважный,
не ропщи,
в пораженье отыщи
отблески победы важной.
В мраке лжи
тропку правды подскажи.
Я САМ
Неужто я не в духе, Моргенблад[236]? Хоть мне необходимо только солнце,
чтобы от счастья громко рассмеяться…
Вдохнув листвы нежно-зеленый запах, я, как от легкого вина, пьянею
и забываю бедность и богатство, друзей моих и недругов не помню.
О щеку трется кошка неяшой шерстью и ссадины душевные врачует;
и глазах собаки, как на дне колодца, топлю я беды горькие мои.
Плющ под окном мне на ладонях листьев
приносит разные воспоминанья, которые не надо бы хранить.
Прошепчут капли первого дождя мне имена людей, меня предавших,
и лабиринты дождевых червей они отравят, соскользнув на землю.
Меня, кто сто восторгов испытал от центифолии столепестковой,
меня всего один листок газетный принудить хочет, чтобы я убил
секунду радости.
А это — словно коварное убийство беззащитных небесно-нежных
и пурпурно-пышных беспечных бабочек;
подобный грех бессмыслен и до дна души пронзает.
И еще — попытка серым пеплом седины мне волосы до срока опалить,
стряхнуть жемчужины секунд счастливых, которые усердно сеет время.
Нет, горе-борзописцы! Лисьи когти напрасно вы вонзаете в скалу,
цветы и мох соскабливая с камня.
Как в раковине злобная песчинка, жемчужиной нападки станут в сердце,
и диадему крепнущего духа они однажды радостно украсят.
Где ненависть? На тысячу локтей ее уносят, улетая, птицы,
она, как снег, под вешним солнцем тает и растворяется в морской пустыне.
Но почему бы крови не кипеть в живущих жилах?
Разве справедливо лишить ландшафт кипящего ручья?!
Вы, ивы высочайшие, терпите, когда ручья стремительная пена
среди камней омоет ваши корни.
Мне не по праву вечно голубое, похожее на круглый глаз глупца,
извечно одинаковое небо.
И разве небо хуже оттого, что в нем живут изменчивые тучи —
необъяснимые вассалы солнца?
И если бы я был совсем один,
то разве стал бы менее великим тогда господь наедине со мной?
Не жалуйся на беспросветность жизни, на звезды глядя,—
ведь они, мерцая, о вечности беседуют с тобой.
вернуться
236