Дарю учтивость университетским
Студентам, добродетельность — немецким
Сектантам и отступникам; засим
Пусть набожность мою воспримет Рим;
Голодной солдатне дарю смиренье
И пьяным игрокам — терпенье.
Любовь, ты учишь круглый год
Любить красу, для коей я — урод,
И одарять лишь тех, кто дар насмешкою почтет.
Друзьям я имя доброе оставлю,
Врагов трудолюбивостью ославлю;
Философам сомненья откажу,
Болезни — лекарям и кутежу;
Природе — все мои стихотворенья,
Застолью — острые реченья.
Любовь, ты мнишь меня подбить
Любимую вторично полюбить
И учишь так дарить, чтоб дар сторицей возвратить.
По ком звонит сей колокол, горюя,—
Курс анатомии тому дарю я;
Нравоученья отошлю в Бедлам,
Медали дам голодным беднякам;
Чужбине кто судьбу свою поручит —
Английский мой язык получит.
Любовь, ты учишь страсти к ней,
Дарящей только дружбою своей,—
Так что ж, и я дарю дары, которых нет глупей.
Довольно! Смерть моя весь мир карает,
Зане со мной влюбленность умирает;
Красам ее цена отныне — прах,
Как злату в позабытых рудниках;
И чарам втуне суждено храниться,
Как солнечным часам в гробнице.
Любовь, ты приводила к той,
Что, презирая, нас гнала долой,
И учишь сразу погубить — ее и нас с тобой.
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
Остерегись любить меня теперь:
Опасен этот поворот, поверь;
Участье позднее не возместит
Растраченные мною кровь и пыл,
Мне эта радость будет выше сил,
Она не возрожденье — смерть сулит;
Итак, чтобы любовью не сгубить,
Любя, остерегись меня любить.
Остерегись и ненависти злой,
Победу торжествуя надо мной:
Мне ненависти этой не снести;
Свое завоевание храня,
Ты не должна уничтожать меня,
Чтобы себе ущерб не нанести;
Итак, коль ненавидим я тобой,
Остерегись и ненависти злой.
Но вместе — и люби, и ненавидь,
Так можно крайность крайностью смягчить;
Люби — чтоб мне счастливым умереть,
И милосердно ненавидь любя,
Чтоб счастья гнет я дольше мог терпеть;
Подмостками я стану для тебя;
Чтоб мог я жить и мог тебе служить,
Любовь моя, люби и ненавидь.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Она мертва; а так как, умирая,
Все возвращается к первооснове,
А мы основой друг для друга были
И друг из друга состояли,—
То атомы ее души и крови
Теперь в меня вошли, как часть родная,
Моей душою стали, кровью стали,
И грозной тяжестью отяжелили.
И все, что мною изначально было,
И что любовь едва не истощила:
Тоску и слезы, пыл и горечь страсти —
Все эти составные части
Она своею смертью возместила.
Хватило б их на много горьких дней;
Но с новой пищей стал огонь сильней!
И вот, как тот правитель,
Богатых стран соседних покоритель,
Который, увеличив свой доход,
И больше тратит, и быстрей падет,
Так — пусть кощунственно мое сравненье —
Так эта смерть, умножив мой запас,
Повысила безмерно потребленье;
И потому, мощней освободясь,
Моя душа опередит в полете
Ее; так ядра, выстреленные подряд,
Друг друга догоняют на излете,
Когда сильней пороховой заряд.
ИЗМЕНЧИВОСТЬ
Ты можешь силу, власть и все добро призвать
в свидетели любви и наложить печать,
ты можешь изменить, но это лишь сильней
укоренит любовь и страх мой перед ней.
Суть женская всегда уловками полна,
пока ты не познал ее, она сильна.
Коль птицу я поймал и вновь пустил летать,
найдутся на нее охотники опять.
Ведь женщины — для всех, не только для тебя,
ты видишь, все вокруг меняется любя,
и лисы превращаются в козлов,
когда того хотят, их нрав таков.
А женщина еще капризней и страстней,
и не для верности дано терпенье ей.
Оковы не себе, а нам кует она,
с галерой связан раб, галера же вольна.
Ты поле засевал, но кончилось зерно,
пусть сеет и другой, лишь бы взошло оно.
Пускай Дунай течет затем, чтоб в море впасть,
а морю Волгу, Рейн, все реки принимать.
Свободны по самой природе мы своей,
кому ж мне верным быть, природе или ей?
Уж лучше мне ее измены наблюдать,
чем также часто ей изменой отвечать.
Быть может, я ее сумею убедить,
что не годится всех и каждого любить.
В одном лишь месте жить — как будто жить в плену,
по как бродяга жить — всегда менять страну.
Завладевает гниль стоячею водой,
но и в широком море есть застой.
Целует берег легкая волна,
и к новым берегам бежит она,
тогда вода прозрачна и чиста…
В изменчивости — жизнь, свобода, красота.
ПОРТРЕТ
Возьми на память мой портрет; а твой —
В груди, как сердце, навсегда со мной.
Здесь только тень моя, изображенье,
Но я умру — и тень сольется с тенью.
Когда вернусь, от солнца черным став
И веслами ладони ободрав,
Заволосатев грудью и щеками,
Обветренный, обвеянный штормами,
Мешок костей, — скуластый и худой,
Весь в пятнах копоти пороховой,
И упрекнут тебя, что ты любила
Бродягу грубого (ведь это было!),
Мой прежний облик воскресит портрет,
И ты поймешь, в сравненье есть ли вред
Тому, кто сердцем не переменился
И обожать тебя не разучился.
Пока он был за красоту любим,
Любовь питалась молоком грудным;
Но, возмужав, теперь ей больше кстати
Питаться тем, что грубо для дитяти.
ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ
Весны и лета чище и блаженней
Представший предо мною лик осенний.
Как юность силою берет любовь,
Так зрелость — словом: ей не прекословь!
И от стыда любви нашлось спасенье —
Безумство превратилось в преклоненье.
Весной скончался ль век ее златой?
Нет, злато вечно блещет новизной.
Тогда стремилось пламя сквозь ресницы,
Теперь из глаз умеренность лучится.
Кто жаждет зноя — не в своем уме;
Он в лихорадке молит о чуме.
Смотри и знай: морщина не могила,
Зане Любовь морщину прочертила
И избрала ее, отринув свет,
Своим жилищем, как анахорет;
И, появляясь, не могилу роет,
Но памятник властительнице строит
Иль мир в почете объезжает весь,
Хотя притин ее исконный здесь,
Где нет дневной жары, ночного хлада —
Одна в тиши вечерняя отрада.
Здесь речь ее несет тебе привет,
На пир пришел ты или на совет.
Вот лес Любви, а молодость — подлесок;
Так вкус вина в июне дик и резок;
Забыв о многих радостях, потом
Мы старым наслаждаемся вином.
Пленился Ксеркс лидийскою чинарой
Не оттого ль, что та казалась старой,
А если оказалась молодой,
То старческой гордилась наготой.
Мы ценим то, что нам с трудом досталось;
Мы полстолетья добываем старость —
Так как же не ценить ее — и с ней
Перед концом златой остаток дней!
Но не о зимних лицах речь — с них кожа
Свисает, с тощею мошною схожа;
В глазах граничит свет с ночной душой,
А рот глядит протертою дырой;
И каждый зуб — в отдельном погребенье,
Чтоб досадить душе при воскрешенье.
Не причисляй сих мертвецов к живым:
Не старость ибо, дряхлость имя им,
Я крайности не славлю, но на деле
Всё предпочту гробницу колыбели.
Пусть, не гонясь за юностью, сама
Любовь неспешно спустится с холма
В густую тень, и я, одевшись тьмой,
Исчезну с теми, кто ушел домой.