Императрица гордо подняла голову и бросила молниеносный взгляд на графа.
— В состоянии ли Франция защитить Рим? — спросила она с удивленьем и неудовольствием.
Риверо, выдержав взгляд императрицы, слегка поклонился.
— Мне известно могущество Франции, — сказал он. — Могущество это громадно, но дело в том, употребят ли его в надлежащее время и в надлежащем направлении или без толку расточат на ложном пути и ради ложной цели.
Государыня потупила глаза.
— Вы строгий критик, граф, — сказала она через несколько минут глухим голосом, в котором угадывался оттенок огорчения.
— Было бы недостойно вашего величества и меня, — отвечал Риверо, — если бы я стал отвечать на ваш вопрос общими фразами; во всяком случае, моя критика, которую вам угодно называть строгой, конечно, менее строга, чем та, которую с неумолимой логикой и последовательностью проводит история.
Глаза императрицы медленно поднялись и на минуту остановились, как бы в изумлении, на спокойном, благородном лице человека, который говорил ей в лицо правду, к коей так мало приучила её окружающая среда.
— Вы правы, граф! — заявила она решительно. — Мы говорим о серьёзном деле, и было бы безрассудно умалчивать или скрывать мысли. Итак, вы полагаете, что могут наступить обстоятельства, которые воспрепятствуют Франции употребить своё могущество на защиту церкви и Святого престола?
— Как ни велико могущество Франции, — отвечал граф, — но ввиду нынешних сплотившихся держав, ввиду великих и могучих движений народа, оно тогда только может вести к успеху, если не раздробится, не станет стремиться к невозможному. Достаточно небольшой части этого могущества для защиты Рима, когда знаешь, что эта часть есть только символ, за которым стоит вся Франция. Всякое великое и опасное предприятие, задуманное Францией в ином направлении, умалит значение этого символа; всякое такое предприятие послужит сигналом к революции, то есть к отчаянному нападению Итальянского королевства на Рим.
Императрица слушала с напряжённым вниманием.
— Мексиканская экспедиция, — продолжал граф спокойно, — помешала Франции сказать своё веское слово в германскую войну; война с Германией воспрепятствует защитить Рим.
— Поэтому, — сказала Евгения с живостью, — вы разделяете мнение, что мы не должны теперь вмешиваться в дела Германии?
— Не только теперь, но и никогда, — отвечал граф убедительным и твёрдым тоном, устремляя свой ясный взгляд на взволнованное лицо императрицы, которая смотрела на него с удивлением.
— Я надеялся, — продолжал граф, — что в минувшем году Австрия выйдет победительницей и разрушит новую Италию; что во главе Германии окажется католическая, преданная церкви держава, которая, в союзе с Францией, восстановит клонящееся к упадку владычество права и религии. Надежды эти не исполнились: Австрия разбита и даже отказалась от своего прошлого… она не поднимется больше, и Германия на веки принадлежит Пруссии!
Губы монархини шевелились, глаза искрились; казалось, она хотела заговорить, но удержалась и пытливо посмотрела из-под опущенных ресниц на графа, ожидая продолжения его речи.
— Дело Германии закончено, — говорил далее Риверо, — но может ещё послужить на пользу церкви: Пруссии не нужна Италия, а последняя, при настоящей своей форме, ничего не может сделать одна, если против неё выступит Франция сосредоточенными силами и обеспечит свободу и независимость папского престола.
— Вы, — сказала императрица, не поднимая глаз, — разделяете преобладающее у нас мнение, будто для Франции лучше всего хранить твёрдый и долгий мир с Пруссией?
— Борьба Франции с Германией, — сказал граф весомо, — положит конец безопасности и независимости папского престола и, следовательно, будет в высшей степени опасна для единства церкви.
— Вы будете довольны, — отвечала Евгения, в голосе которой слышалось обманутое ожидание — мне кажется, в настоящую минуту положено основание такому миру. Однако, — прибавила она, перебирая батистовый платок, — я не вполне убеждена в его прочности.
Лицо графа оживилось от сильного внутреннего волнения; его глаза пытливо и проницательно посмотрели на императрицу.
— Разве нужно особое основание для мира, которому ничто не угрожает и который легко можно сохранить, поскольку никто не нарушит его? — спросил он. — Германия не заинтересована в том, чтобы преступать его.
Императрица широко открыла глаза и бросила гневный взгляд. Гордо подняв голову, она сказала со свойственной её характеру живостью: