— Я не могу, — сказал с живостью Вагенер, — принять мотивы фон Зибеля, хотя придерживаюсь сходного с ним мнения. Мы живём в такое время, когда фраза имеет могучую и очень опасную власть, — и самая опасная из них, по-моему, есть фраза об общественном мнении. Что такое общественное мнение? — воскликнул он, обводя взглядом группу собеседников. — Откуда она и куда идёт? Не есть ли общественное мнение, управляющее рейхстагом, дочь парламента, или, правильнее сказать, дочь полка?
Фон Зибель улыбнулся.
— Вы восстаёте против фразы, — сказал Микель спокойно, — а сами сейчас сказали фразу, пусть и прекрасную.
— Это доказывает всю её силу, так что даже противник не может избежать её влияния, — возразил Вагенер с улыбкой. — Тем сильнее надо бороться против этого опасного владыки!
— Так как тайный советник ввёл нас в область фраз, — сказал депутат Браун, подошедши к группе, — то на его дочь полка я должен отвечать ему цитатой из одного французского писателя: штыки для многих — прекрасная вещь, но не следует лезть на них.
Все засмеялись
— Да, — продолжал Браун с большим оживлением. — Загляните в историю: не война порождает общественное мнение, а последнее войну — всякая война есть только результат предшествовавшего народного развития, её результатом будет только quod erat demonstrandum[26] истории.
— Господа, господа! — вмешался маленький доктор Ласкер. — Вы ведёте такие оживлённые прения, как будто здесь собрался рейхстаг! Оставим депутатов за дверью, они и без того довольно шумят на трибуне. — Знаете ли, — продолжал он, — приехал саксонский кронпринц принять начальство над Двенадцатым армейским корпусом — это очень приятно, большой шаг к военному единству!
— Если бы только вместе с военным единством пришла гражданская свобода! — сказал депутат Браун. — Но…
— Тише, тише! — вскричал Ласкер. — Всё придёт в своё время, не станем омрачать одного результата, не получив ещё другого — нельзя одним скачком подняться на лестницу.
В первом салоне произошло заметное движение. Граф Бисмарк быстро подошёл к двери и с почтительным поклоном встретил прусского принца Георга, высокого стройного мужчину лет сорока, с белокурыми густыми бакенами, с лицом бледным и болезненным, но выражающим большой ум. Принц был в прусском генеральском мундире. Он долго разговаривал с первым министром, затем, отклонив намерение последнего сопровождать его, направился во второй салон. Он обвёл глазами всё собравшееся там общество, подошёл к господину в чёрном фраке со множеством орденов, который стоял один посреди зала. Заметив приближенье принца, тот пошёл к нему на встречу и глубоко поклонился.
Принц подал ему руку.
— Добрый вечер, фон Путлиц, — сказал принц, — я почти не ожидал видеть вас здесь — что делать поэту на паркете политики?
— Если поэт отрывается от почвы жизни, ваше королевское величество, — отвечал Густав Путлиц тоном завзятого светского человека, — то обрезает корни, питающие цветы его фантазии. — Впрочем, — прибавил он с улыбкой, — я мог бы предложить этот самый вопрос вашему королевскому высочеству.
Принц Георг невесело усмехнулся.
— Если в часы досуга принц напишет несколько стихов, то его ещё нельзя назвать поэтом!
— Оставим же принца, — сказал Путлиц с поклоном, — и поговорим о господине Конраде! Я читал его трагедию «Электра», которую он милостиво прислал мне, и могу уверить ваше высочество, что нашёл в этой трагедии дух и язык истинного поэта.
— В самом деле? — воскликнул принц, в глазах которого вспыхнул радостный огонёк.
— Так точно, — продолжал Путлиц, — и я желал бы просить у автора позволения приготовить эту пьесу для постановки на сцене.
— Вы действительно думаете, — спросил принц Георг, бледное лицо которого покрылось ярким румянцем, — что возможно сыграть «Электру»?
— Я убеждён в этом и советую попробовать. Господин Конрад, — продолжал он, — восстановил во всей чистоте образ Электры, которая у Еврипида утратила истинное женское достоинство, и сделал этот образ положительным, а стихи — я должен сознаться в этом — иногда напоминают мне язык Гете.
Улыбка счастья заиграла на устах принца.
— Вы доставляете мне большое удовольствие, фон Путлиц, — сказал он. — Могу я вас просить приехать завтра ко мне? Мы ещё поговорим об этой трагедии. О, — продолжал он со вздохом, — какое счастье иметь такую деятельность, при которой встречаешь иногда человеческое сердце — она даёт цель жизни, для которой слабость и болезненность закрыли поприще тяжкой работы в трудах и борьбе света.
Фон Путлиц с глубоким участием смотрел на благородное, опечалившееся лицо принца.