— Удивляюсь обширным и глубоким комбинациям, которые вы раскрываете мне в своих словах, — сказал Граммон.
Фон Бейст улыбнулся.
— Чтобы подготовить всё это, — продолжал он, — необходимо наблюдать за строгим сохранением границ между северной и южной Германией и, вместо того, чтобы изобретать всякие вознаграждения, французской политике следует объединиться с австрийской для неуклонного соблюдения пражского мира и устройства южногерманского союза, предвиденного и утверждённого данным трактатом. Союза, который подпадёт под наше общее влияние. Вот ключ к будущему.
— Но пражский мир уже нарушен! — сказал герцог. — Я говорю про военные союзы с южногерманскими государствами, про которые недавно стало известно.
Фон Бейст тонко улыбнулся.
— Именно эти союзы играют нам на руку, — сказал он. — Пруссия нарушила пражский трактат и дала нам повод к конфликту, когда наступит желаемое для него время. Если из этого вопроса вырастет кризис, то Пруссия нарушит созданное ею самой правовое поле трактата, мы же явимся его защитниками; это весьма важно, особенно для Франции, потому что она может вмешиваться в германские дела только в качестве защитницы немецкого права, а не с целью домогаться отторжения немецких областей. Вот, — подытожил он, — в общих чертах те идеи, которые должны, по моему убеждению, служить руководством на будущее время; дальнейшие изменения при их применении будут указываться постепенно, если мы решим идти сообща и согласно по этой дороге, которая хотя и требует теперь от нас величайшей сдержанности и осторожности, зато верно ведёт к конечной цели.
Фон Бейст говорил с воодушевлением, его лицо выражало душевное волнение. Он выжидательно воззрился на герцога.
Последний молчал несколько мгновений: тонкие, с красивым разрезом и почти всегда улыбающиеся губы были угрюмо сжаты, глаза потуплены.
— Вы, кажется, правы, — сказал он наконец. — Вы истинный государственный муж, который понимает и подчиняет всё спокойно и твёрдо великой цели. Я признаю мудрость наших замечаний, величие и ясность ваших идей, хотя, — прибавил он, слегка покачивая головой, — моё воинственное чувство неохотно подчиняется системе терпения.
— Успокойтесь, герцог, — сказал фон Бейст с улыбкой, — придёт и ваше время. Нам нужно взять сильную крепость — после тихой и тяжкой работы инженеров в апрошах наступает минута приступа. Итак, — продолжал он, — вы одобряете мой план и разделяете моё мнение?
— Вполне, — отвечал Граммон, — и употреблю все силы, чтобы дать ход в Париже вашим воззрениям. Вы позволите мне подробно передать нашу беседу?
— Вы обяжете меня этим, — сказал фон Бейст, — я поручу князю Меттерниху говорить в том же смысле. Главное, не забудьте настаивать на том, что если император не усвоит моих мнений, которые вполне разделяет его апостолическое величество, и если поэтому из Люксембургского вопроса возникнет война, то нельзя ожидать никакой помощи от Австрии: последняя будет вынуждена соблюдать самый строгий нейтралитет.
Герцог слегка поклонился.
— Однако, — продолжал фон Бейст, — дело так важно, что, быть может, лучше было бы ехать вам самому в Париж. Вы хорошо знаете здешнее положение, и устное слово, личный разговор действуют сильнее всяких депеш.
— Я совершенно готов, — отвечал герцог, — и, если угодно, могу выехать хоть сию минуту.
— Подождите ещё несколько дней, — сказал фон Бейст, — пока я получу сведения о дальнейшем ходе дела в Берлине и о мнении английского кабинета; тогда я могу формулировать своё мнение, взвесив все обстоятельства… К тому времени, может быть, остынет и гнев в Париже.