Фон Бейст задумчиво слушал.
— Правду сказать, я поражён вашим воззрением, — сказал он, когда мистер Дуглас закончил речь. — Вы одним взглядом обнимаете всё положение Европы и так превосходно и тонко очерчиваете основополагающие пункты, что я буду искренно сожалеть, если ваши мысли останутся личными размышлениями. Со своей стороны, я очень рад узнать ваши идеи, но я представитель только одной европейской державы, притом бессильной в настоящую минуту. Если хотите дать своим мыслям практическое применение, то изложите их в Париже и Петербурге.
— Я ничего больше и не желаю! — вскричал мистер Дуглас. — Ганноверский король обещал ввести меня как к императору Наполеону, так и ко двору в Петербурге. Однако я желал бы не быть исключительным защитником особенных прав ганноверского короля; я желал бы опираться на власть, одобрение и помощь которой придали бы особый вес моим словам.
— Я готов вам оказать поддержу, — сказал фон Бейст, — разумеется, возможную в моём положении, потому что, согласитесь, не могу же я, несмотря на своё расположение к вашим мыслям, признать их официальной формулой австрийской политики: это затруднило бы вам доступ, повело к преждевременной гласности и пробудило осторожность противников. Однако я считаю весьма важным и полезным, чтобы вы лично, со свойственным вам обаятельным красноречием, изложили свои комбинации надлежащим дворам. Я думаю, — прибавил он после краткого размышления, — будет лучше, если вас сперва рекомендует ганноверский король, дело которого я близко принимаю к сердцу и в отношении которого Австрия имеет определённые обязательства. Я попрошу австрийских посланников поддерживать вас и облегчать доступ всюду, куда укажет необходимость. Поезжайте сперва в Париж, получив рекомендательное письмо от ганноверского короля, а от меня — письмо к князю Меттерниху, потом ваш путь лежит в Петербург.
— От всего сердца благодарю ваше сиятельство за благосклонность и деятельное участие, — сказал мистер Дуглас. — Я немедленно передам наш разговор ганноверскому королю — он будет очень рад, что я нашёл у вашего сиятельства сильную поддержку.
— Во всяком случае, я ещё увижусь с вами, — сказал фон Бейст. — Приходите ко мне вечером, я всегда буду для вас дома, если только меня не отвлекут не терпящие отлагательства дела; мне будет весьма приятно побеседовать с вами. Надеюсь, что вы подробно станете уведомлять меня о своих разговорах и успехах как в Париже так и в Петербурге.
— С этой минуты я в полном распоряжении вашего сиятельства! — сказал мистер Дуглас, вставая. — Положитесь вполне на меня и будьте уверены, что я употреблю все силы на то, чтобы вручить вам управление европейскою политикой.
— Вы говорили с графом Платеном о своим идеях? — спросил фон Бейст.
— Немного, — отвечал мистер Дуглас, — я не счёл этого необходимым.
Фон Бейст, улыбаясь, кивнул головой.
— До свиданья! — сказал он, вставая и протягивая руку мистеру Дугласу, который потом удалился медленным и спокойным шагом.
— Though this be madness, yet there is method in't![29] — сказал фон Бейст, садясь опять и впадая в задумчивость. — Пусть этот странный мечтатель разузнает настроение кабинетов; во всяком случае, он увидит и услышит многое, что скрыто от взоров дипломатии, и может оказаться в высшей степени полезным для меня. И хотя он стоит на точке зрения теософического фанатизма, однако же его политические мысли вполне совпадают с моими планами; император Наполеон склонен к мистике, а в Петербурге… Чем больше нитей, тем лучше, и самые лучшие и действенные из них те, которые скрываются во мраке.
Министр взглянул на часы и позвонил.
— Прикажите моему слуге подать лошадь! — сказал он вошедшему дежурному. — Я поеду верхом!
Глава десятая
На улице Нотр-Дам-де-Лоретт, в том самом доме, в котором Джулия, любимица фон Грабенова, занимала половину бельэтажа, жил в другой половине художник Романо, как значилось на фарфоровой дощечке, прибитой у входной двери. В довольно большой комнате, походившей на салон, сидел, нагнувшись над столом, мужчина и ревностно трудился над рисунком тушью.