Маркиз де Мутье слегка пожал плечами и, вынув из портфеля другую депешу, отвечал:
— Конечно, Бенедетти не говорил с графом Бисмарком об этом предмете, однако же сообщает, что прусский первый министр выражает при всяком случае своё желание находиться с Францией в самых близких и дружеских отношениях; Бенедетти полагает, что прусское правительство с радостью воспользуется случаем доказать своё желание мира этим действительно важным согласием.
— Надеюсь, Бенедетти не ошибается, — сказал император с лёгким вздохом. — Дорогой министр, — продолжал он после краткого молчания, наклоняясь к маркизу, — вам известно, как старались в Вене привлечь нас к мысли образовать южный союз с Австрией во главе и тем создать непреодолимый оплот прусским стремлениям?
Маркиз отвечал поклоном.
— Но надобно вам сказать, — продолжал император, — что я не хочу вступать на эту дорогу — истинная сила Европы находится в руках Пруссии и России, и я хочу примкнуть к ним, ибо в союзе с ними перед нами открывается большое будущее. Я и раньше питал такие мысли, думал о восстановлении той могущественной решающей власти в Европе, которую создал Меттерних под именем Священного Союза; власть эта станет ещё могущественнее, ещё сильнее, когда место Австрии займёт Франция. Фридрих-Вильгельм IV понимал меня, но его проницательный ум угас, он умер, великая мысль не осуществилась… Быть может, теперь она воскреснет. Когда мне уступят Люксембург и согласятся на то, что необходимо Франции для обеспечения её будущего величия, тогда, мой дорогой министр, мои идеи примут определённую форму.
Маркиз поклонился.
— Мне известны идеи вашего величества, — сказал он, — и уже работал над их осуществлением. К сожалению, — прибавил он, опуская глаза, — мне не было дозволено продолжать свою деятельность в этом направлении…
Император протянул руку, которую министр почтительно пожал.
— Вы стали тогда жертвой своей служебной ревности, — сказал Наполеон ласково, — ревности, за которую я вам всегда был и буду благодарен.
— И если, — сказал маркиз, — это согласие не будет дано, то есть если сперва нам будут препятствовать, то необходимо будет проявить решительность и твёрдость, чтобы получить это согласие. Англия не станет мешать нам, а в Берлине пойдут на уступки, убедившись в серьёзности наших намерений. Эйфория войны и упоение победой там поумерились, сложности внутренних отношений северного союза становятся ощутимее, и, конечно, в Берлине не захотят воевать ради такого пустяка. Я знаю Берлин, — прибавил маркиз с улыбкой. — И знаю, как тяжелы там на подъём.
Император смотрел на него с минуту.
— Вы знаете прежний Берлин, — сказал он наконец. — Я думаю, что теперь там быстрее принимают решения и ясно видят конечные последствия серьёзного шага. Впрочем, — прибавил Наполеон, поднимая голову, — надобно действовать: поэтому напишите Бодену, чтобы он как можно скорее окончил переговоры о Люксембурге, а главное, хранил их до окончания в глубочайшей тайне — мы должны выступить с фактом уже совершившимся.
Маркиз встал и поклонился, спрятав бумаги в портфель.
Император также поднялся и сделал шаг к своему министру.
— Но в то же время не прекращайте переговоров с Австрией, — напутствовал его он. — Не следует отрезать себе путь отхода, чтобы, встретив препятствие нашим планам с одной стороны, мы могли положить на весы другой груз!
— Не беспокойтесь, государь, — отвечал маркиз. — Герцог Граммон будет продолжать свои беседы с Бейстом: они прекрасно находят общий язык, — прибавил он с едва заметной улыбкой. — И мы в надлежащее время можем обратить эти переговоры в нужную нам сторону, превратить их в основание политического здания или в поучительный материал для наших архивов.
— До свиданья, дорогой маркиз, — сказал Наполеон, милостиво помахав министру рукой, и тот с низким поклоном вышел из кабинета.
— Надобно отправить Бенедетти особую инструкцию, — промолвил император, — чтобы он понял всю важность вопроса и подготовил почву для него.
И он медленно повернулся в ту сторону комнаты, в которой тёмная портьера скрывала проход, ведущий в комнату его частного секретаря Пьетри. Кабинет опустел.
Через несколько минут отворилась входная дверь, и камердинер императора доложил:
— Её величество императрица!
Императрица Евгения быстро вошла в кабинет, дверь без шума затворилась за нею.
Судя по осанке этой женщины, нельзя было предположить, что ей сорок один год. Черты её лица, обрамленного чудесными золотисто-белокурыми волосами, потеряли уже выражение прежней юности, но и старость ещё не наложила своей печати на античное лицо, чистые и благородные линии которого, казалось, сопротивлялись влиянию времени.