Бросив испытующий взгляд на лошадь, он приказал кучеру ехать домой. Потом взял из поднесённой корзины букетик фиалок, бросил в корзину франк и лёгкими шагами поднялся по широкой лестнице, устланной толстым мягким ковром. Взойдя наверх, он вошёл в переднюю, украшенную громадным резным буфетом со множеством серебряных приборов; сидевшие в коридоре клубные лакеи в светлых ливреях отворили ему дверь. Молодой человек лет двадцати с небольшим, белокурый, с открытым свежим лицом северогерманского типа, сидевший один в комнате за маленьким, красиво сервированным столом, приветливо посмотрел на вошедшего большими светло-голубыми глазами.
— Добрый день, граф Риверо, — сказал он. — Слава богу, вы пришли оживить скучное уединение, в каком я здесь томлюсь, точно отшельник. Не знаю, куда все девались сегодня? Я рано проехался верхом, нагулял громадный аппетит и заказал себе хороший завтрак: хотите положиться на мой вкус и позавтракать со мной?
— С удовольствием, фон Грабенов, — отвечал граф, отдавая шляпу лакею.
Находившийся поблизости дворецкий клуба, услышав ответ графа, мигнул прислуживавшему лакею, который быстро и неслышно, как подобает прислуге в хорошем доме, напротив фон Грабенова поставил прибор.
— Выпейте пока стакан хереса, — сказал немец, наливая золотистое вино из хрустального гранёного графина и подавая стакан сидевшему напротив графу Риверо. — Вино не дурное и, полагаю, единственное такое в Париже.
Граф взял стакан с лёгким поклоном, сделал несколько глотков и потом произнёс своим тихим, но звучным и мелодичным голосом:
— Вас давно не было видно, дорогой Грабенов. Впрочем, — прибавил он с полушутливой-полупечальной улыбкой, — в ваши лета напрасно спрашивать, какими делами вы заняты.
Щёки молодого человека вспыхнули румянцем.
— Я не совсем был здоров, — отвечал он, помедлив. — Немного простудился, и доктор приказал мне беречься.
Граф взял поданную золотисто-бурую камбалу и, выжимая сок из лимона, сказал шутливо:
— То-то я и встретил вас недавно в Булонском лесу возле каскадов, в закрытом купе… Вероятно, с пожилою дамой, которая ухаживает за вами во время болезни. К сожалению, — прибавил он с улыбкой, — лицо вашей дуэньи было закрыто такой густой вуалью, что я не мог его рассмотреть.
Большие, по-детски простодушные голубые глаза фон Грабенова со страхом и ужасом воззрились на графа.
— Вы меня видели? — спросил он с живостью.
— Я проехал у самой кареты, — отвечал граф. — Но вы так углубились в разговор со своей… сиделкой, что я не мог поклониться вам.
И он налил себе из большого хрустального графина стакан лёгкого ароматического семильона, этой столь редко встречающейся в чистом виде жемчужины всех благородных виноградников Бордо.
— Граф, — произнёс молодой человек после минутного размышления, бросив на собеседника доверительный взгляд, — ради бога, не говорите никому о том, что видели — я не хотел бы сделаться предметом общего внимания и допросов. Вам известны общепринятые воззрения и правила… Но в этом случае они не годятся.
Граф взглянул на молодого человека с выражением участия и на минуту остановил свой взор на его чистых голубых глазах.
— В моей скромности можете быть уверены, — сказал он, слегка наклонив голову. — Но я посоветовал бы вам, — продолжал он с дружеской, ласковой улыбкой, — опускать впредь занавески в своём купе, потому что не все ваши знакомые так молчаливы, как я.
Фон Грабенов взглянул на него с выражением благодарности.
— И ещё, — продолжал граф Риверо после некоторого замешательства, — простите старику замечание, основанное единственно на моём глубоком участии к вам: в Париже много искусных силков, и самые опасные из них те, которые прикрываются скромными цветами невинного чувства.
Молодой человек посмотрел на него с удивлением.
— Усвойте моё замечание, — сказал граф, разворачивая поданную котлету en papillote[6], — и припомните его в надлежащем случае.
Фон Грабенов дружески взглянул на графа, но ответить ему помешало появление старика лет семидесяти в наряде для верховой езды, который вошёл твёрдыми, смелыми шагами.