Один алмаз меж прочих выделялся
Как средоточье чародейных сил,
Он дивной девы профилем казался,
Горел, как Геспер средь меньших светил,
И слабый взгляд могуществом дивил;
Он острый меч, оправленный ножнами
Слоновой кости, к поясу крепил;
На рукояти золотое пламя
Лизало перламутр витыми языками.
Надменный шлем лучился, позлащен;
Его убранство ужас порождало;
Вцепился в гребень золотой дракон
Несытыми когтями: на забрало
Спадало ядом дышащее жало;
И мнилось, пасть, пылая, пред собой
Столь яростные искры рассыпала,
Что содрогнулся б тотчас всяк живой;
А скользкая спина лоснилась чешуей.
Над гребнем и чудовищем крылатым
Качался многоцветный конский хвост,
Обрызганный внизу зерненым златом
И перлами увитый вперехлест;
Так дерево с цветами ярче звезд
На высотах зеленой Селинии,[339]
Одно дерзнув подняться в полный рост,
Приемлет ветры добрые и злые
И пляшет круглый год, потворствуя стихии.
Округлый щит был кожами укрыт,
Дабы случайно смертный робким глазом
Не увидал разящий этот щит,
Что был сплошным сверкающим алмазом;
Верней защиты не отыщет разум,
Затем что камень тверже, чем металл,
Он ржу и силу отвергает разом;
Он в жарких битвах копья притуплял
И мог крушить мечи о яростный кристалл.
Сей щит не выставлялся против правых,
Но угрожал злокозненным сердцам
И укрощал чудовищ многоглавых
Иль слал отважный вызов небесам,
Где в зыбких высях солнечным лучам
Не вырваться из облачного плена;
Так златокудрый Феб изведал срам,
Равно как среброликая Селена,
Когда на ней волшба наводит пятна тлена.
Но щит не опасался колдовства
Ужасного в заклятьях чародея
Иль оборотня, чья душа мертва;
Зане при взгляде на него, немея,
Камнями становились лиходеи,
А камни прахом, и от праха след
Мгновенно исчезал; и, цепенея,
Глаза гордыни свой природный цвет
Меняли иль вовек не зрели белый свет.
Сей свод чудес достоин чистой веры,
Затем что чудотворный исполин
Являл их слишком многие примеры:
То был славнейший из волхвов — Мерлин,
Что щит и латы принцу мог один
Содеять для воинственной потехи;
Когда ж скончался дивный властелин,
Царица Фей взяла его доспехи:
Кто хочет правду зреть, да узрит без помехи!
«Суровый ум, чье гордое призванье…»
Суровый ум, чье гордое призванье[340]
Вершить дела царей и судьбы стран,
Презрит мои свободные писанья,
Зане я с неких пор любовью пьян
И не врачую боль сердечных ран,
Но юность подвергаю искушенью
И, воспевая сладостный обман,
Немудро подношу ей в поученье
Не доблести пример, но тлен стихоплетенья.
Да смолкнут те, кто не умел любить:
Их льдистых душ не растопило пламя;
Не им природный чистый жар судить,
Вотще сравняв с нечистыми делами
Восторги, коих не знавали сами.
Любовь есть подвиг, благодать и честь,
Она венчает доблестных венцами
И шлет векам о верных сердцем весть,
Готовых для любви все муки перенесть.
Кто хочет обозреть седую древность,
Отыщет в ней примеры без числа
Тому, как славную к наукам ревность
И огнь, врагов сжигающий дотла,
В мужах любовь благая разожгла.
Об этом в полдень под зеленой сенью
Сократова не раз беседа шла:
Он славил дивной страсти вдохновенье,
И Стоик не нашел ему опроверженья.
Пою не вам, премудрые вожди,
Но лишь моей Монархине священной:
Она вмещает в девственной груди
Щедроты и красы любви нетленной;
Пою богине, порожденной пеной,
Лишь той пою, что любит больше всех,
И больше всех любима во вселенной,
И не почтет стихи мои за грех;
И сын ее меня подвигнет на успех.
вернуться
339
вернуться
340