Элиса, друг, кто б угадал заране,
Когда вдвоем под свежими ветрами
Мы здесь с тобой бродили, отдыхая,
Когда, любуясь пестрыми цветами,
Их собирали вместе на поляне,
Что я останусь сир, о прошлом воздыхая?
Пришла минута злая,
И горестному небу
Свою принес я требу —
Оно мне одиночество сулило.
И тяжелей всего, что я уныло
Тропою жизни осужден влачиться,
Что мне ничто не мило,
Слепцу без света в сумрачной темнице.
Все без тебя вокруг переменилось:
Стада в лугах так вольно уж не бродят,
И в помощь землепашцу над полями
Колосья золотистые не всходят.
И нет добра, что б в зло не обратилось:
Пшеница тучная глушится сорняками
И дикими овсами.
Земля, что взорам нашим
Дала цветы, что краше
И не найдешь, чтоб радовали око,
Один репей сейчас родит жестоко,
И плод его, ненужный и колючий,
Я, плача одиноко,
Сам возрастил моей слезой горючей.
Как при заходе солнца тень ложится,
А под его лучами прочь уходит
Густая тьма, что землю одевает,
Откуда страх на душу к нам нисходит
И формы странные, в какие облачиться
Готово все, что ночь от нас скрывает,
Пока не воссияет
Светила свет лучистый, —
Такой казалась мглистой
Ночь, что тебя взяла, и той порою
Остался мучим страхом я и тьмою,
Покуда не укажет смерть порога
И я, ведом тобою,
Как солнцем, не увижу, где дорога.
Как соловей, чье так печально пенье,
Когда, сокрыт в густой листве, он свищет,
На землепашца жалуяся злого,
Что детушек его лишил жилища,
Пока, летая, был он в отдаленье
От милой ветви и гнезда родного,
И боль свою все снова
И так разноцветисто
Выводит горлом чистым,
Что самый воздух полнится звучаньем,
И ночь суровая, с ее молчаньем,
Не властна над его печальными делами:
В свидетели страданьям
Он небо призывает со звезда́ми;
Вот так и я вещаю бесполезно
Мое страданье, сетуя уныло
На смерти злой жестокость и коварство.
Она мне в сердце руку запустила
И унесла оттуда клад любезный,
Где было для него гнездо и царство.
Смерть! Про мое мытарство
Я небу повествую,
Из-за тебя тоскую
И полню мир стенаньями моими,
И нет моей страды неизлечимей.
И чтоб не сознавать сего страданья,
Мне было бы терпимей
Уже навек лишенным быть сознанья.
Обернутую тонкой тканью белой,
Я прядь твоих волос храню смиренно,
Их от груди моей не отрываю,
Беру их в руки и такой мгновенно
Жестокой болью поражен бываю,
Что предаюсь рыданьям без предела.
День коротаю целый
Над ними, и лишь вздохи,
Пылая, как сполохи,
Их сушат; медлю я, перебирая
По волоску, как будто их считая.
Потом, связав их тонкой бечевою
И тут лишь отдыхая
От мук моих, я предаюсь покою.
Но вслед за тем на память мне приходит
Той ночи сумрачной угрюмое ненастье,
Мне душу отравляя непрестанно
Воспоминаньем про мое несчастье,
И вновь пред взоры образ твой приводит
В час смертный, под эгидою Дианы,[421]
И голос твой избра́нный,
Чьи звуки неземные
Смиряли вихри злые,
И что не прозвучит уже отныне.
Вновь слышу, как у сумрачной богини,
Безжалостной, ты помощи просила,
Уже близка к кончине.
А ты, богиня рощ, зачем не приходила?
Иль так ты рьяно предалась охоте?
Иль так тебя завлек пастух твой спящий?[422]
Того тебе довольно ль, непреклонной,
Дабы не внять мольбе души скорбящей,
Отдавшись состраданью и заботе,
Дабы красы не видеть обреченной
И в землю обращенной?
Не зреть того в печали,
Деянья чьи являли
Тебе служение в охоте дерзновенной,
Когда я нес на твой алтарь священный
Мои дары, плод моего старанья?
За что ж, тобой презренный,
Я гибель зрел любимого созданья?
вернуться
421
вернуться
422