Все глаза обратились к морю. Никто не хотел верить, что это не долгожданный пароход.
Какой-то юнец, принадлежавший к партии Нику Политика, приставив к глазам бинокль, торжествующе воскликнул.
— Это «Табор»! Разве не видишь, что у него белая труба?
— Ты, мозгляк! Ну и что, если белая труба? Разве на свете одна бесхвостая собака?
— Да ты погляди получше, Барба Спиро. Возьми бинокль и сразу узнаешь «Табор».
— Пришло время, когда яйца стали учить курицу. Я на лоцманском деле поседел, и не нужен мне твой бинокль. А ты хоть в телескоп глазей, все равно ничего не разберешь. Не видишь, что ли, что у него нет каюты на корме? Простой купец, и точка, — сердито отрезал хмурый старик.
Опять образовались два лагеря.
— Это «Табор»! — кричали одни, простирая руки к морю.
— Нет, не «Табор»! — отвечали другие, сжимая кулаки и готовясь пустить их в ход.
Уже заключались пари, какой же идет пароход, когда Барба Спиро, приложив ладонь к глазам, громко крикнул, вынеся окончательный приговор:
— Румынское торговое судно типа «Констанца». У пароходов РУМО[13] такие же белые трубы, как и у Фрессинета.
Только тогда, когда пароход вошел в устье Дуная, все согласились, что на трехцветном флаге, трепыхавшемся на ветру, желтая румынская полоса, а не белая французская, которой все ожидали.
Всеобщее недовольство овладело толпой. Кое-кто сошел с дебаркадера. Толпа рассеялась по набережной. Проклятия посыпались на голову бедного агента компании «Фрессинет»:
— Почему контора объявляет о прибытии парохода, когда она не знает, прибудет ли он?
Уже поздно, к вечеру, прибыл и долгожданный «Табор». Люди опять повалили на дебаркадер. Пограничники наскоро организовали сильный заслон и выдержали осаду толпы.
Три длинных гудка пароходной сирены потрясли воздух. С носа прямо на середину Дуная упал якорь, увлекая за собой со страшным грохотом цепь. И огромный красавец «Табор» стал разворачиваться к берегу, черному от толпы.
Поскольку груза было мало, пароход так высоко поднимался над водой, что зрителям, стоявшим на берегу, приходилось запрокидывать головы, чтобы взглянуть вверх и увидеть физиономии пассажиров, теснившихся на палубе.
Но кто из них долгожданный американец, этого никто не мог угадать. При скудном вечернем свете пассажиры переходили от одного борта к другому.
Какой-то парнишка, стоявший в толпе на берегу, завопил во весь голос, указывая пальцем:
— Поглядите наверх, там на пароходе арапка!
Все взгляды устремились в одну точку.
— Негритянка, негритянка, — послышались голоса, и множество рук потянулось вверх, указывая на пароход.
Возле трапа, опираясь на поручни, виднелась изящная фигурка, вознесенная, как статуя, на высоту пароходной палубы. Коричневое лицо представляло яркий контраст с белой одеждой, окутывавшей ее с головы до ног. Вместо шляпы на голове у нее был какой-то странный тюрбан, завязанный так, что концы его выдавались вперед наподобие рожек. За спиной от легкого ветерка развевалась вуаль из серебристого муслина.
Толпа не сводила глаз с необычного и неведомого существа, которое внимательно смотрело вниз на человеческий муравейник, беспокойно кишевший на берегу.
Швартовка происходила медленно: мешал западный ветер.
— Слишком далеко бросили якорь, надо дать задний ход, — советовали одни.
— Слишком близко бросили якорь, нужно податься чуть-чуть вперед, чтобы корма приблизилась к берегу, — возражали другие. — И каждый чувствовал себя обязанным громко обсуждать все маневры лоцмана.
Раздавались громкие критические замечания, возникали жаркие споры, ведь греки прирожденные моряки, и каждый из них, помимо основной профессии, непременно является капитаном… корабля, катера или простой лодчонки.
Портовый врач с суровым видом поднялся на борт. Через несколько минут он появился у трапа с медицинским заключением в руках. Громко и торжественно он произнес сакраментальные слова, которые толпа ожидала, затаив дыхание:
— Все в порядке!
Первым бросился на пароход Ахилл Ксидиас — это было его право как старшего грузчика почтовых судов. У трапа с двумя туго набитыми чемоданами стоял слегка растерявшийся старичок небольшого роста. Ахилл набросился на него. Он вырвал у него чемоданы и, не выпуская их из рук, начал обнимать растерявшегося старика, тиская его в своих железных объятиях.
— Никола! Эх! Николаки! Ты! Не узнаешь, что ль? Да я же Ахилл! Твой двоюродный… — приговаривал он, чмокая его в обе щеки толстыми вывороченными губами.