Только оттертый другими родственниками, нахлынувшими на палубу, Ахилл оторвался от своего двоюродного брата Николы Марулиса.
Объятьям и поцелуям не было конца. «Николаки! Николаки!» — все время слышалось среди всхлипываний и восклицаний. Стамати, вытирая слезы, глубоко вздыхал. Олимпия причитала и заливалась слезами, как на похоронах. После родственников пошли друзья и все любопытные, которым удалось прорвать кордон. Все толкались, чтобы пощупать американца или хотя бы взглянуть на него поближе.
Совершенно сбитый с толку старик с влажными глазами никого не узнавал из окружавших его людей, задыхаясь в страшной толчее. Его подхватили на руки и так снесли на дебаркадер. Только тут он на мгновенье пришел в себя и стал растерянно оглядываться вокруг, словно что-то забыл на пароходе. Губы у него дрожали, и он все повторял никому непонятные слова.
— Багаж ищет, — подсказал кто-то из толпы.
— Здесь он, здесь! Пусть не беспокоится! — раздался глубокий надтреснутый бас, и с парохода спустился Ахилл Ксидиас, нагруженный чемоданами. За его спиной на трапе вдруг появилась стройная фигурка смуглянки, которую все видели на палубе, когда причаливал пароход.
— Эвантия! Эвантия! — оживившись, воскликнул старик и произнес еще несколько слов на непонятном языке. — Это моя дочь, — добавил он смущенно на ломаном греческом языке.
На миг воцарилось молчание. Удивленные взгляды устремились к пароходу.
Эвантия, оробев от такого количества глаз, рассматривающих ее, спускалась медленно, глядя себе под ноги.
Переступив последнюю ступеньку, она попала в объятия Олимпии, которая принялась ее целовать, не в силах вымолвить ни слова, потому что ее душили бурные рыдания.
Пенелопа властно, энергично работая локтями, пробилась вперед и, ласково обняв девушку за талию, решительно притянула ее к себе.
Девушка испуганно обернулась, не понимая, что же хотят от нее эти женщины, суетящиеся вокруг. С трудом она прокладывала себе дорогу среди людей, которые протягивали к ней руки, чтобы заключить ее в объятия. Она сошла на берег, прижимая к груди какое-то живое существо, завернутое в шерстяной платок.
— Это собачка!
— Да нет — кошка…
Ребятишки, сгорая от любопытства, вытягивали шеи, чтобы увидеть, что же это такое. Какой-то отчаянный мальчишка вздумал было пощупать зверька. И вдруг из узелка неожиданно высунулась взъерошенная мордочка со сверкающими, словно две блестящие бусинки, глазами. Испуганный мальчишка отдернул руки и в восторге закричал:
— Обезьянка! Это обезьянка!
— Арапка привезла обезьяну! — загалдели ребятишки, сделав радостное открытие.
Вся процессия двинулась в путь.
Уставший американец шагал тяжело, поддерживаемый под руки с одной стороны Стамати, с другой Нику Политиком.
Перед кофейней толпа остановилась в нерешительности.
Стамати легонько подталкивал американца к дверям, и тот не понимал, почему Нику Политик продолжал тянуть его за руку.
— Сюда! Сюда! В кофейню! — закричали из толпы.
— Дальше! Дальше! В парикмахерскую! — настойчиво возражали им другие.
Американец, сбитый с толку, остановился среди шумной толпы, которая топталась на месте. Конфликт разрешился сам собой, когда раздался густой, словно бычий рев, голос Ахилла Ксидиаса:
— Все в порядке! Багаж наверху у Стамати.
Толпа стала растекаться по порту.
Побежденная партия удалялась, громко протестуя.
Побледневший Нику Политик вошел в дом, сжав кулаки и цедя сквозь зубы:
— Значит, кто смел, тот и съел… Силком захватить человека… Но мы еще посмотрим.
Олимпия упала в кресло в парикмахерской. Шумные рыдания перемежались у нее нервной икотой.
Две соседки, чтобы успокоить Олимпию, растирали ей виски, истратив на это целый флакон одеколона.
Американец провел бессонную ночь. Он лежал, подложив руки под голову и устремив глаза в потолок.
Эвантии, которая столько дней и ночей провела на воде, казалось, что она все еще плывет на пароходе. Она то впадала в забытье, то просыпалась. Ее не оставляло ощущение, что и дом и все вокруг слегка покачивается.
Лежавшая в постели обезьянка, дрожа как осенний лист, испуганно куталась в шерстяной платок. Ее глазки, поблескивающие будто две искорки, глядели прямо в глаза девушки, словно желая что-то сказать на своем языке хозяйке, которая гладила обезьянку и спрашивала ее:
— Лулу, тебе холодно или страшно? Скажи мне, Лулу…
ГЛАВА IV