Консул, человек тонкий, всегда умевший разрешить самые деликатные вопросы, подать совет и найти решение в самых сложных ситуациях, стал веско рассуждать:
— Спасение только в том капитале, который мы вложим в торговлю на Дунае. Разве вы не замечаете особенностей в торговле, которую ведут евреи? Грек держится старых обычаев. Грек трудится сам за себя. А еврей, попав сюда, ведет дело не за собственный риск и страх. Каждый из них представляет большую торговую контору. У них за спиной крупный общий капитал.
Что же мы можем поделать? В чем спасение? Привлечь как можно больше греческих капиталов сюда, на Дунай. Организовать акционерные общества, банки, экспортные конторы, только тогда мы сможем выдержать конкуренцию с еврейскими коммерсантами здесь, в портах.
На волнах шампанского, под звуки оркестра из шести мандолин далеко за полночь возносились хвалы греческому патриотизму и щедрости.
Во всем порту на все лады обсуждался приезд американца. Очень многих его появление разочаровало. Они ожидали увидеть представительную фигуру настоящего американца, каким он рисовался в их воображении, а на хилого, низкорослого старика с неуверенной походкой, слегка припадавшего на правую ногу.
Сколько глаз оглядывало при приезде его багаж. Два потертых чемодана, деревянный сундучок и узел с постельным бельем — всего-навсего. Слишком скудно. «Может, — говорил кое-кто, — главный багаж следует за ним на другом пароходе».
Большинство не могло понять, как это чистокровный грек может иметь дочь-мулатку. Это было что-то несообразное. «Возможно, по доброте душевной он взял ее в приемыши», — высказывал предположение один старик лоцман, известный своей набожностью.
Какой переполох произошел в порту, когда стало известно, что американец обменял в Греко-румынском банке бумажку в десять долларов! Это известие мгновенно облетело все кофейни, причем сумма все время возрастала: из десяти она превратилась в сотни и тысячи долларов.
Ахилл Ксидиас клялся в лоцманской кофейне, что он видел собственными глазами, как американец нес в банк огромную пачку банкнотов.
— И не румынских лей, не греческих драхм, а долларов, настоящих долларов! — И когда Ахилл произносил слово «доллары», вытягивая свои толстые негритянские губы, брызги слюны летели в разные стороны.
Некоторые, поумнее, не верили, что американец проделал столь долгий путь, имея при себе большую сумму денег. Но все сходились на том, что у него должны быть деньги, вложенные в иностранные банки.
Несколько человек попытались завести разговоры на почте и в Греко-румынском банке о том, чтобы их поставили в известность, если на имя американца придет из-за границы какой-нибудь чек или ценное письмо.
— Ну, видал ты его? Что скажешь? — спросил в кофейне Калман своего друга Хаскала.
Оба служили кладовщиками в одной и той же конторе по продаже зерна. Оба каждый вечер играли в нарды. Когда проигрывал Хаскал, он заказывал Калману чашечку турецкого кофе. Когда проигрывал Калман, он расплачивался куском рахат-лукума, который Хаскал завертывал в бумажку и относил домой своему пятилетнему внуку Мишу.
— Ну, что скажешь про американца?
— Что скажу? Скажу, что нет у него американского вида. На своем веку доводилось мне видеть и американцев. На другой лад они скроены.
— Говорят, его и в церковь водили, и в школу, и банкет ему в клубе закатили?
— Ну и что? Он-то хоть словом обмолвился?
— Ничего не сказал. Уж как к нему ни подъезжали — молчит. Да что он, дурак, что ли, чтобы языком трепать? Он что, не знает, что каждое его слово как вексель? Молчать он умеет. А это значит, что он либо старая лиса, либо просто нищий. Что ж, поживем — увидим. Я только одно знаю, что с деньгами сюда еще никто не приезжал. Все едут сюда, чтобы выколачивать денежки.
Сколько бы раз американец ни спускался вниз, в кофейню, его тотчас же окружали родственники, знакомые, соотечественники.
Они следили за каждым его движением, подстерегали на каждом углу, попадались словно случайно на дороге, чтобы заговорить с ним, подать совет. Каждый старался ему услужить.
Одни предлагали ему вступить в выгодное, «верное» дело, сулили сказочные прибыли, и притом в самый короткий срок.
Другие заботливо предостерегали, уговаривали быть осторожным, не доверяться всем и каждому, смотреть в оба, не вкладывать капитала в рискованные дела.