Американец и его дочь приняты в Комиссии…
Это чудо толковалось на все лады. Это был знак совершенно особого внимания. Это выходило за всякие рамки, попирало всяческие традиции, нарушало строгий этикет.
Никто из внешнего мира не мог проникнуть в замкнутый круг Комиссии.
Растерянный Стамати, услышав о неожиданной чести, которая была оказана его брату, немедленно послал мальчишку, чтобы тот сбегал за Логаридисом. Он чувствовал необходимость посоветоваться. Оба, Стамати и Логаридис, торопливо направились к зданию Комиссии, чтобы во всем убедиться своими глазами.
С набережной палуба яхты была видна как на ладони.
«Карлус Примус», яхта, принадлежащая Комиссии, которую попросту называли «Комиссионкой», белая, словно лебедь, стояла на якоре перед дворцом.
Лишь два раза в году, весной и осенью, появлялась она в устье Дуная, доставляя представителей государств, входящих в Комиссию, — они прибывали для проведения пленарных заседаний, ведущихся по строгому протоколу и в надлежащей торжественной обстановке, после чего всегда следовал традиционный банкет.
Остальное время яхта обычно стояла на якоре в Галаце перед зданием биржи и возила на прогулки членов Комиссии с их семействами. На яхте был уютный небольшой салон, каюты со всеми удобствами и превосходный повар-француз, прекрасный знаток своего дела.
На чистой блестящей палубе вокруг столика, утонув в глубоких английских креслах, сидели три человека и разговаривали. Это было время послеобеденного отдыха за чашкой кофе и сигарой.
Посредине сидел американец, зажав в зубах свою коротенькую трубочку. Справа от него, пуская дым через ноздри, курил египетскую душистую сигарету турецкий представитель в красной феске, сдвинутой на затылок, а слева восседал главный инженер, зажав между пальцев настоящую гаванскую сигару.
Геворг Сарадунгян, главный консул в Галаце, был одновременно и турецким представителем в Дунайской комиссии.
Султан Абдул Хамид беспощадно вырезал армян, но из них же выбирал себе дипломатов. Толстый низкорослый Геворг лоснился, словно маслина. Это был старый ворон с маленькими, хитрыми глазами, которые поблескивали сквозь очки.
Купец и дипломат, он совал нос во все дела, которые затевались на берегах Дуная.
У греков не было своего представителя в Комиссии, и они отстаивали свои интересы через того же Геворга Сарадунгяна.
Слухи про американца дошли и до него. Под предлогом прогулки он вместе с семьей приехал в Сулину, чтобы самому прощупать почву.
Своего сына, Карбиза, сухопарого юношу, окончившего в Стамбуле американский лицей, Робертс-колледж, Геворг тоже прочил в дипломаты.
Две уже взрослые дочери Сарадунгяна, Заруй и Айгенуш, были близнецами. Смуглолицые, с горбатыми, словно клювы, носами, они всегда одевались одинаково: в зеленые жакетки и красные береты, за что молодые люди прозвали их «попугайчиками».
На палубе яхты сидели только серьезные и важные старцы. Геворг подал сыну тайный знак, чтобы тот увел девушек в парк. Он надеялся, что, оставшись с американцем с глазу на глаз, искусно сумеет выведать у него все, что нужно.
Но господин Брюлль поспешно развернул на столе солидную пачку планов и схем. Он был инженером-гидрологом, носил пышный титул наместника и являлся главным столпом Дунайской комиссии. И ключ и замок от дунайских ворот вот уже полвека были зажаты в его железной руке, элегантно обтянутой перчаткой.
По происхождению датчанин, Брюлль воспитывался в Англии и теперь представлял из себя монументального старца. У него была голова Бисмарка и кирпично-красное лицо, сплошь покрытое сетью тонких синеватых жилок, словно гидрографическая карта.
Наружность Брюлля производила внушающее, завораживающее впечатление. Его голубые глаза отливали стальным, холодным блеском. Под покровом предельной вежливости он скрывал суровую властность и глубочайшее презрение к румынам, последним хозяевам дунайской дельты. Во времена турок он был неограниченным властелином всего этого края, так что рыбаки трепетали при одном упоминании его имени. «Ты что, Брюлль, что ли? Кого ты из себя строишь? Будто и вправду Брюлль!» — так говорили, когда ругались между собой, липоване, живущие в дельте.
Но славные времена миновали, и наместник, привыкший управлять краем, словно это была его колония, вынужден был на старости лет заниматься не инженерным делом, а дипломатией в той закулисной борьбе, которая велась среди одряхлевшей международной труппы этого театра, именовавшегося Дунайской комиссией и не разваливающегося лишь благодаря помощи румынского правительства.