Откуда взялась сия доктрина, какой переломанной рукой была написана, так и осталось неизвестным. Жизнь текла по пейзажу своим чередом: отпетые римляне пробавлялись подножным кормом, летом выгорали дома, зимой замерзали несгоревшие. тому отбивали почки в околотке, этого ухайдакивали в казарме бравы ребятушки, иного поджидала костлявая в тюремном лазарете, – но все, включая покойных, понимали теперь, что это только частность, пылинка на сияющем пути прогресса!
Прогресса почесаловцы ждали, как ждут автобуса: придет – поедем. А не придет, так и ладно. Всегда готовы были они пойти пешком, а скажут – так лечь плашмя. Татаро-монголы действительно помогли прибрать из генов излишки гордости – спасибо товарищу Батыю за наше счастливое детство!
И затикало в Почесалове странное время. Непонятно было: то ли в самом деле прогресс, то ли просто дали подышать напоследок. Улицы несколько опустели – кто спился, кто съехал по-тихому; иные учили впрок китайский. Начальники ходили теперь везде вдвоем, старенький да маленький, каждый со своим репертуаром. Старенький мочил по сортирам, маленький про свободу гулькал. Бедные почесаловцы не знали, что и думать. А на вопрос “что делаете?” отвечали, озираясь: ждем двенадцатого года.
Отчего-то казалось им, что в двенадцатом году что-то такое решится само. Французов, что ли, ждали? Я, признаться, так и не понял. Пока писалась сия новейшая история, лето прошло; поднявши голову от рукописи, автор обнаружил за рамами осень.
Лужа, что твой айвазовский, шла бурунами, заплескивая во дворы, небо привычной овчинкой покрывало родной пейзаж; но иногда вдруг что-то наверху расступалось – светлело, солнышко пригревало облупленные стены и насиженные завалинки, и котяра на ступеньках бывшего горкома нежился так сладко, что казалось – все еще будет хорошо!
И то сказать – не может же быть, чтобы вовсе сгинул Почесалов, давший миру столько красоты, простора и недоумения! Нет, нет, кривая вывезет. Всегда вывозила.
Зайду-ка я сюда лет еще через двадцать.
Не раньше.
Октябрь 2010
Из последней щели
(подлинные мемуары фомы обойного)
В тяжелые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы?
Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая насмешка природы: люди и те живут дольше! Люди, которые неспособны ни на что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец сущего, горько писать об этом.
В минуты отчаяния я часто вспоминаю строки великого Хитина Плинтусного:
Так и живем, подбирая случайные крошки,
Вечные данники чьих-то коварных сандалий…
Кстати, о крошках. Чудовище, враг рода тараканьего, узурпатор Семенов сегодня опять ничего не оставил на столе. Все вытер, подмел пол и тут же вынес мусорное ведро. Негодяй хочет нашей погибели, в этом нет сомнения. Жизнь его не имеет другого смысла; даже глядя в телевизор, он только ищет рекламы какой-нибудь очередной дряни, чтобы ускорить наш конец. Ужас, ужас!
Но надо собраться с мыслями; не должно мне, подобно безусому юнцу, перебегать от предмета к предмету. Может статься, некий любознательный потомок, шаря по щелям, наткнется на мой манускрипт – пусть же узнает обо всем! Итак, узурпатор Семенов появился на свет наутро после того, как Еремей совершил Большой Переход.
О, великие страницы истории исчезают бесследно; этих-то, нынешних, ничего не интересует – лишь бы побалдеть у газовой конфорки. И потом – эта привычка спариваться у всех на глазах… А спроси у любого: кто такой Еремей? – дернет усиком и похиляет дальше. Стыд! Ведь это имя гремело по щелям, одна так и называлась – щель Любознательного Еремея, но ее переименовали во Вторую Бачковую…
Было так: Еремей пропал без всякого следа, и мы уже думали, что его смыло в раковину – в те времена мы и гибли только от стихийных бедствий. Однако он объявился вечерком, веселый, но какой-то нервный. Ночью мы сбежались по этому поводу на дружескую вечеринку. На столе было несчетно еды – в то благословенное время вообще не было перебоев с продуктами, их оставляли на блюдцах и ставили в шкафы, не имея дурной привычки все совать в целлофановые пакеты; в мире царила любовь; права личности еще не были пустым звуком. Да что говорить!
Так вот, в тот последний вечер, когда Иосиф с Тимошей раздавили на двоих каплю отменного ликера и пошли под плинтус колбасить с девками, а Степан Игнатьич, попив из раковины, в ней уснул, мы, интеллигентные тараканы, заморив червячка за негромкой беседой, собрались на столе слушать вернувшегося Еремея.